Призраки Гойи

В то же время в Испании война с французами, которой действенное присутствие английских войск в Португалии придавало стимул, становилась всё более ожесточенной и масштабной. У нее даже появилось новое название, которому суждено было большое будущее: герилья, партизанская война. Как уже писали многочисленные очевидцы этого события, вся страна и даже земля, включая деревья, казалось, сражались, взявшись за ножи, вилы и колья. То была Guerra у cuchillo,как в свое время предсказывал герцог Палафосский.

Это естественное народное сопротивление ознаменовало близкий конец традиционных боевых действий, по окончании которых тот, кто не сдал позиций, официально провозглашал себя победителем и диктовал свои условия мира. Ничего подобного больше не было. Систематические знания в области стратегии и тактики, полученные в военных училищах, оказались бесполезными. Регулярные организованные войска тщетно искали своего неприятеля, который всё время прятался, укрывался в селах и городах, а затем постепенно атаковал их с тыла и с флангов, зачастую ночью, пуская в ход ножи.

Оккупационные войска, доведенные до крайности, как водится, отвечали на это захватами заложников и казнями без суда и следствия, которым нередко предшествовали пытки. Расстрелы, зверские убийства (людей резали, как свиней, сажали на кол), отрубленные конечности, изнасилования, поджоги домов и деревень — Гойя постоянно рисовал все эти ужасы, которые либо видел воочию, когда ездил из Мадрида в Сарагосу, либо ему об этом рассказывали, но он не мог или не решался опубликовать эти работы. Их никто не видел, не считая нескольких его близких друзей, и им суждено было увидеть свет лишь спустя долгое время после смерти художника.

Вдобавок в 1811 году в обескровленной Испании разразился чудовищный голод. Бедняки ели жаб, червей, насекомых. Они варили листья и траву, как в рассказах о былых временах. Король Жозеф изо всех сил старался бороться с нуждой, но без особого успеха. Он приказал раздавать людям хлеб и лично посещал кварталы, где было больше всего голодающих. Тщетно. Дотоле реальная популярность Бонапарта таяла как снег. Зрители уже не аплодировали стоя при его появлении в театре. Его план создания музея провалился. На приемах, которые король устраивал во дворце, можно было увидеть всё меньше и меньше известных лиц.

Лоренсо, подобно большинству afrancesados,по-видимому, чувствовал, что ветер переменился, но слава Наполеона всё еще была столь ослепительной, столь великолепной, что никто и представить себе не мог его скорое падение. Касамарес, как и все, полагал, что император, снискавший на земле славу непобедимого, в нужный, одному ему известный момент нанесет решающий, точный и мощный удар. Он наверняка вынашивал какие-то тайные планы, и в его распоряжении были резервные войска. Подобный человек предвидит всё.

Поэтому Лоренсо, невзирая на массу личных забот, продолжал работать по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки, оказывая королю содействие во всех его начинаниях, принимая участие во всех его советах, устраивая встречи, разрешая споры, обращаясь за консультациями, добиваясь помощи, сочиняя тексты заявлений и предлагая по два указа в день. Расплывчатое звание советника «по испанским делам» позволяло ему более или менее официальным образом подвизаться во всех сферах деятельности. Просители, зная о том, что он — испанец, обивали его пороги. И Касамарес делал всё, что мог. Его вдохновлял пример императора, который, по слухам, спал не более трех часов в день (еще один миф). Лоренсо хотел быть достойным Наполеона.

Положение в Испании напоминало ему ситуацию во Франции в 1793 году, когда уже угасли всякие надежды на победу в войне с объединившейся Европой. И, даже хотя испанский народ, как видел Лоренсо, казалось, цеплялся за прошлое и упорствовал в бессмысленной борьбе с Францией, он не сомневался в том, что вскоре людские глаза откроются и современный здравый смысл восторжествует. Ничто не могло омрачить глубокую убежденность Касамареса, остававшуюся ясной и незамутненной, всецело направленной на общественное благо. Он сделал правильный выбор, и у него не было на сей счет никаких сомнений. Этот выбор Лоренсо отстаивал упорно, и нередко даже неистово. Однако всякий прогресс, всякое движение к лучшему будущему, которое он смутно предвидел и описывал в своих статьях, а также в речах, были немыслимы без временного насилия, неумолимой твердости, без того, что он порой называл «жесткой дисциплиной».

Это будущее покоилось на применении трех принципов, которые испанец в свое время, в Париже, в шутку величал «республиканской троицей». Во-первых, на свободе, которую Лоренсо считал Богом-отцом, основополагающим принципом не только всякой человеческой деятельности, но и ответственности за эту деятельность. Как ни странно — впрочем, это его не удивляло — испанец усматривал в этом принципе намек на христианский догмат свободы выбора, который оспаривали янсенисты, и страстным приверженцем которого он некогда был.