Призраки Гойи

— Послушай. Между Инес и мной, между ее дочерью и мной нет ничего чувственного, ясно? Никаких плотских отношений. Ни сейчас, ни прежде. Никогда. Мое наваждение, как ты говоришь, тут ни при чем. Оно связано не с этим. Дело тут в другом, и это сложнее объяснить.

— Рассказывай.

— Это лицо, их лицо, оно сопровождает меня всю жизнь. Оно беспрестанно предстает передо мной, хотя я не думаю о нем. Утром, стоит мне проснуться, и я его вижу, словно оно ожидало моего пробуждения над изголовьем кровати. Днем я зачастую вижу его перед собой, в городе, дома, где угодно. Иногда даже в лесу, когда хожу на охоту. В те минуты, когда я меньше всего этого жду. А оно уже тут как тут, смотрит на меня и улыбается. Вот так. Я не могу поступить иначе. Я рисую это лицо, пишу его, изображаю ангелов и богинь с его чертами, но это ничего не меняет. Оно повсюду со мной. Ты понимаешь?

Лоренсо кивнул и сделал Гойе знак продолжать, если он желает выговориться.

— Как-то раз, в Кадисе, я решил, что сейчас умру, когда внезапно перестал слышать, когда лопнули мои барабанные перепонки, и тут я увидел, как это лицо склонилось надо мной. Эти глаза, этот рот. Не знаю, что оно хочет мне сказать, почему преследует меня, но оно здесь. Я настолько привык к этому присутствию, что уже не смогу без него обойтись. Оно мне необходимо.

Лоренсо осведомился у художника, является ли ему только это лицо. Нет, ответил тот, были и другие. Лицо одной женщины, которую ты не знал, ее звали Мария Каэтана.

— Герцогиня Альба? — спросил Лоренсо.

— Да, она самая. Эта женщина не была такой же улыбчивой и такой же доброжелательной. У нее был более цепкий взгляд, он пронизывал тебя насквозь, ничего тебе не прощал и в то же время понимал тебя, помогал тебе. Он снисходил к тебе сверху и останавливался на твоем уровне. Это было как благодать. Один из прекраснейших взглядов, которые я когда-либо встречал. Откуда тебе знать, до какой степени взгляды могут помочь нам, художникам. Глаза. И не только глаза герцогинь. Порой какой-нибудь нищий пристально смотрит на меня на улице, а я быстро возвращаюсь домой и пытаюсь снова обрести свет, который увидел в его глазах. А также воспроизвести его больные руки, гнилые зубы, искривленное тело. То же самое может произойти со мной при встрече с бродячей собакой. Когда я писал портрет короля, Бурбона, мне не за что было зацепиться. Всё казалось расплывчатым. Взгляд, словно мутная вода, глаза, как у дохлой козы. Если бы ты знал, как я измучился.

Гойя прибавил, что он может также работать не с натуры, рисовать воображаемые лица, у него хватает на это мастерства. С возрастом, говорил художник, он всё меньше смотрит на людей и всё сильнее погружается в самого себя, где его ждут всё более мрачные и напряженные, всё более туманные и причудливые образы. Он находил модели в глубине своей души и срисовывал их оттуда. Скажем, тот жуткий великан, достающий до облаков, которого он только что закончил (его назвали Колоссом),тот, что стоит спиной к объятым ужасом, убегающим людям, и воздевает руки, как бы собираясь сразиться с противником такого же гигантского роста, которого не видно на картине, откуда он взялся? Кого он изображает? Это какой-то символ, аллегория? Конечно, нет. Во всяком случае, не для него. Этот персонаж явился из неизведанных безмолвных глубин, куда он, Гойя, осмеливается заглядывать чаще, чем прежде. Художник отвечал, когда его спрашивали, откуда берется тот или иной образ, тот или иной монстр: «Я его видел». Он также говорил, когда собеседник приставал к нему с расспросами: «Я не смотрю, я вижу».

Между тем даже в возрасте Гойи, даже с его опытом лица былых моделей, такие, как лица Инес Бильбатуа и Марии Каэтаны, оказывали ему неоценимую помощь, даже если в процессе работы он преображал их, даже если он искажал их черты. Они непостижимо, незримо жили в ряде его работ, и старинных, и недавних. Случалось, сам художник забывал о них, переставал их видеть, хотя и знал, что они по-прежнему здесь.

Гойя также сказал, что с тех пор как он стал портретистом (это главная часть его творчества), он в основном писал как ремесленник, почти механически. Первым делом он набрасывал угольным карандашом контуры тела и плеч, делал эскиз лица. Когда пора было придать этому лицу конкретные черты и определить его место в композиции, он поступал, подобно всем художникам, так, как его учили: начинал с основания носа, а затем переходил к линии рта и бровей. Он стремился к гармонии и точности форм, независимо от того, что писал: лицо, арбуз или обыкновенный кувшин. Большинство лиц, располагавшихся напротив художника, не вызывали у него никаких чувств. Он старался как можно лучше выполнить свою работу, не пренебрегал ни одним из аспектов, получал деньги и переходил к другому портрету.