Призраки Японского моря (сборник)

– Ой, меня тогда, наверное, еще и на свете не было, – Эльвира снова улыбнулась, подумав про себя, что мужиков так легко поймать на их тщеславном самомнении и неоправданном всезнании, – но про Мандельштама я слышала и даже кое-что читала. А вы, капитан, знакомы с его творчеством? Последнее время такой культ личности раздули вокруг этого имени, что прямо других хороших поэтов как-то начали забывать, только и слышно кругом Мандельштам, Мандельштам, – Эльвира веселыми глазами пронзила непробиваемую капитанскую оболочку биологической самозащиты, а заодно и так называемую ауру.

– Конечно… Конечно, знаю, это ведь русская классика: Пастернак, Бродский, Аксельрод, Бумволь, Гордон… и прочие… да. Да!

– Почитайте что-нибудь из Мандельштама. Вы позволите мне присесть?

– Садитесь, извините, – кэп развернул кожаное кресло и галантно указал на него рукой. – Пожалуйста. Женщина на корабле должна знать, что в море мы совсем забываем об этикете и приличиях.

– Да, я знаю, к беде, но я добрая фея, и зла вашему экипажу не желаю, пусть по гороскопу и Скорпион, но жалю только себя за свои промахи…

«Какой же ты действительно, Кривец, лицемер. Урия Гип, по сравнению с тобой, мальчик из элитного колледжа, а если по сравнению со мной, то тот еще слепой котенок», – в душе Эльвиры с каждой минутой нарастало отвращение к этому павлину, ведь как только она переступила комингс двери надстройки судна, добрые люди доложили, как мастер расправился с предыдущей буфетчицей и что это, как обычно, сошло ему с рук.

В этот момент, увлеченный своей персоной, капитан воздел руку к небу и промычал:

– М-м-м, э-э… к примеру… – Кривец поднял глаза к потолку, словно двоечник у доски, пытаясь вспомнить хоть что-то, и рассмеялся. – Не помню, где-то у меня валялся сборник его стишков. Поэты из местного Союза писателей как-то подарили мне по случаю. Смешные они, но водку пьют на полном серьезе, я на флоте такого не видел.

– А вот я кое-что помню, – Эльвира сложила холеные руки на груди и, закатив томные глазки, словно кающаяся Мария Магдалина, продекламировала:

«Жизнь упала, как зарница,
Как в стакан воды ресница,
Изолгалась на корню,
Никого я не виню…».

– Или вот еще, – женщина прокашлялась:

«Я больше не ревную,
Но я тебя хочу.
И сам себя несу я,
Как жертву палачу…».

– Ну, и как вам Мандельштам? Правда, мощно сказано? Великий поэт! – Эльвира постучала костяшками пальцев по столу. – Эй, очнитесь. Повторяю: я знаю, женщина на судне – к несчастью, но я не злая, а добрая фея, и видит бог, что не по доброй воле я сюда попала. «Знал бы ты, морячок, для чего я здесь, не маячил бы передо мной своими лоснящимися брюками и застиранной рубашкой и не мечтал о всяком, как юноша перед первой ночью со зрелой развратной женщиной!» – в ее груди начала растекаться теплая река искушения, что всегда говорило о наслаждении, которое она получит на пике предстоящей кульминации ее замысла.

Мастер стоял, скрестив руки на груди, и молча слушал, думая о своем.

«Итак, если второй красивой женщиной была Лидочка, это что же, Бог послал мне третье испытание?» – мастер мельком взглянул на наслаждавшуюся своей красотой и свободой женщину, и от него не ускользнуло, как смело, нагло и решительно смотрит на мир это прекрасное создание природы. Так же, как породистый щенок разглядывает жука или кузнечика, новенькая буфетчица с удивлением и чуть заметной усмешкой изучала его лицо, фигуру, просвечивая, как рентгеном, его тело, кости, мозг, душу и, казалось, даже мысли. Ее голубые, широко открытые глаза говорили: «Ну чего же ты, бравый кэп, ждешь, ведь все так просто, я вся горю, я твоя, не мучай меня, ты ведь мужчина, а я вся в твоей власти и сделаю все, что ты пожелаешь».

«Ох уж эти знойные глаза, излучающие страсть и похоть, как это все знакомо», – Кривец по опыту хорошо знал про их мучительные последствия, которые преследовали его до сих пор тяжелым грузом на душе. А ведь он переживал не за Лидочку, а за себя, и признаться себе в этом ему ой как не хотелось. А что будет с Лидой, с ребенком? Почему она ему померещилась в темноте? Значит, он все же переживает, думает о них. А может, это совсем и не она промелькнула в его затуманенной алкоголем памяти. Капитан попытался вспомнить всех обиженных им и, надо же, не мог припомнить, потому что считал, что каждая из них должна быть благодарна, что сам Кривец когда-то положил на замухрышку глаз и дал дорогу в жизнь.