Призраки Ойкумены

В прошлый приезд Давид Штильнер носил волосы до плеч, стягивая их в «конский хвост». Сейчас же молодой человек депилировал голову «под ноль», превратившись в абсолютную копию сестры. «Близнецы», — напомнил себе тренер. Напоминание было не лишним. Эзра Дахан, сам того не желая, следил за пластикой Давида. Как тот садится за стол, как тянется за ложкой, подносит ко рту… Скверная, нефункциональная координация. Угловатые, расхлябанные движения. Все это надо править. Нет, не надо. Это не Джессика, та движется иначе. Тренер привык к сходству близнецов, к их пси-коктейлю: варварской эмоциональности, помноженной на гематрийский расчет. Но депиляция Давидова черепа включала у мар Дахана ошибочный рефлекс: моя ученица утратила форму, ее нужно переучивать заново.

Профессиональная деформация, отметил Дахан. Старею, теряю контроль. Передо мной — юноша, который изредка, между делом, поигрывает в теннис. Другие навыки, другая схема движений. Пора на пенсию — не сейчас, но скоро. Четыре года, семь месяцев и одиннадцать дней по календарю Таммуза, родины Эзры Дахана — и все, хватит. Преемник есть, осталось…

Голиаф беспокойно поднял голову. Вся сонливость лигра улетучилась в момент, испарилась лужицей под июльским солнцем. Под шкурой обозначились чудовищные мускулы, резко проступили лопатки, похожие на мощный горб. Зверь подобрался, словно перед прыжком. В глотке заклокотал басовитый рык, контрапунктом задребезжала, заплясала посуда на столиках. Кубарем скатившись со спины зверя, малыш со всех ног припустил к маме. Даже не заметив бегства ребенка, Голиаф уставился на Давида:

«Опасность! Прикажи, хозяин!»

Рык смолк. Утихла посуда. Редкие посетители кафе прикусили языки. Маленький Макс зажал рот обеими ладошками. В тишине, от которой пахло кровью, зверь ждал разрешения.

III

— Нет, — сказал Диего Пераль.

И встал, давая понять: разговор окончен.

Что ж, подумала Эрлия Ульпия. Кроме пряника, у нас в запасе имеется кнут. Длинный витой кнут для любовных утех. Он вам понравится, сеньор Пераль. Благодарим за ваш выбор, постоянным клиентам скидка.

Условия для клеймения были идеальные. Прямой визуальный контакт, расстояние меньше двух метров, уединенная беседка. Все чувства, какие Эрлия испытывала по отношению к этому варвару, упрямому эскалонскому ослу, все эмоции, включая физическое влечение, гасли, улетучивались, шли на дно. С раннего утра Эрлия втайне знала, что этим дело и кончится — клеймением. Знала и, как бешеная, боролась с подступающей бесчувственностью, безразличием к объекту — диктатом физиологии урожденной помпилианки. Пока оставался хоть крохотный, размером с ноготь, шанс решить вопрос уговорами, следовало работать привычным арсеналом: обаянием, настойчивостью, похотью, наконец. Раскидывая перед сеньором Пералем скатерть-самобранку, предлагая то и это, как дешевая шлюха всучивает клиенту вялые сиськи и дряблые ляжки, Эрлия давила из себя чувственность: зубную пасту из тюбика, гной из нарыва. Ей-богу, проще было бы силой воли остановить месячные, если подошел срок. Она возликовала всей душой, когда варвар — о радость! — уперся рогом. Ликование стало последним всплеском, кульминацией, за которой началась развязка: равнодушие полное, окончательное, обжалованию не подлежит. Перед обер-манипулярием Ульпией сидела ботва, чье предназначение — стать рабом. Ботва что-то чуяла, пальцы ботвы ласкали эфес рапиры.

Поздно, хладнокровно оценила Эрлия.

Не успеет.

— …успеется! — откликнулось издевательское эхо.

Губы ботвы не шевелились. Мужской голос, шершавый и насыщенный баритон, долетел снаружи. Резкий возглас клином вонзился в рассудок Эрлии — рассудок? единый комок, собравшийся вокруг клейма, как пальцы собираются в кулак вокруг свинчатки! — и нарушил волевую цельность. Дело было не в голосе. Баритон, тенор, фальцет — ерунда. Эрлия еще не понимала, что остановило ее, она вообще ничего не понимала, но…

— Вы же хотели свести знакомство…

— Я?

— Вы!

Никогда в жизни Эрлия не зависала на грани так надолго. Великий Космос! Много ли времени требуется помпилианцу, чтобы нырнуть под шелуху, утаскивая ботву за собой? Вдох-выдох, вдох-выдох, и ты на месте. Эрлия уже видела снег на жухлой траве, степь, придавленную серым брюхом неба, чуяла запах раскаленного металла. Клеймо ворочалось в костре, клеймо калилось впрок, требовало, взывало. Еле слышно звякнуло железо оков. Топорщились жесткие махры на веревках, сваленных в кучу возле деревянного щита — места фиксации ботвы. Стылый ветер пробрал до костей, плеснул в кровь адреналина. Еще миг, и…

— Ерунда. Ради персонажей, тем паче будущих, я и задницей не шевельну.

— Врете!

— Клянусь любовью публики. А уж ради вас — так точно.

— Вы нарушаете закон, Монтелье!

— Да неужели?

— Я подам на вас в суд! — баритон вкусно хохотнул над собственной шуткой. — Вы прочли мою мысль! Я как раз думал о вашей заднице. О том, как превосходно, как энергично вы бы шевелили ей ради меня!

— Было бы что читать, — брюзгливо обронил собеседник. — Я не копаюсь в мусорных баках. Объедки, крысы, и ни на грош эстетики.