Призраки Ойкумены

— Виноват, Антон Францевич! Как есть, виноват!

— Ты что бормочешь, дурак?

— Велите выпороть, спасибо скажу…

Голос барина не сулил добра. Лучше было бы заткнуться, но отчаявшийся Сидор собрал в кулак жалкие остатки характера, сколько сумел отыскать, и поднял лицо к барину, как верующий к иконе:

— Порите, ваша милость! Заслужил!

— И выпорю!

— И ладно! Только дрова оставьте! Замерзнем ить!

Тут барин и высказался по-людски:

— Да иди ты на хер со своими дровами!

— Дык это…

— Проваливай! Дурак!

До Сидора не сразу дошел смысл господских слов. А когда дошел…

— Как прикажете, барин! Как прикажете! Дрова-то, конечно, не мои… Ваши они, ваши! Но ежели велите на хер, от щедрот господских, так мы мигом…

Он бормотал и приговаривал, не в силах поверить удаче. Барин, благодетель! Мог же и под плети кинуть, и дрова забрать, и… А пойти, куда велено — это мы с радостью, бегом, на карачках! Сидор уже забрался на дровни, когда мужик в простецкой рубахе, подпоясанной веревкой, что-то сказал барину по-иноземному.

Антон Францевич кивнул:

— Стой!

Сидор оледенел.

— Скидывай дрова!

— Да как же это?! — чуть не плача, возопил Сидор. Он шалел от ужаса: слыханное ли дело — барину перечить?! — Вы ж сами велели…

— Скидывай, я сказал!

— Да как же…

— Потом заберешь. В усадьбу поедем. Давай, живо!

Торопясь, Сидор принялся сваливать вязанки в снег. Кажется, ему помогали, но Сидор этого не запомнил — все вокруг плыло, как в тумане. Он опомнился, когда барин велел: «Трогай!» Обнаружилось, что за спиной Сидора в дровнях скорчились две женщины: дрожащие от холода, в легкой, совсем не зимней одежде. Сидор хлестнул Хрумку, и кляча потащила дровни в сторону господской усадьбы. Барин с артистами-мужчинами брели рядом, по обе стороны, и Сидор старался на них не смотреть.

У ворот черный, страшный сатана помог дамочкам выбраться из дровней.

— Проваливай, — махнул рукой барин. — И держи язык за зубами. Понял?

— Понял, как не понять… — испуганно зашептал Сидор.

Антон Францевич бросил ему кругляш, масляно блеснувший в свете луны:

— Держи за труды, балбес. Сгинь!

И заколотил в ворота кулаком.

Уже отъехав от усадьбы, Сидор разжал потный кулак. Сила морская! На ладони лежал золотой червонец. Вот это да! Он вернулся к месту, где свалил вязанки, погрузил дрова, в который раз полюбовался на монету — и щелкнул вожжами над Хрумкой:

— Н-но!

Усталая кляча брела, едва переставляя ноги. Сидор не стал ее подгонять: умаялась, бедолага. Ничего, скоро дома будем. Дуня набросится: где шлялся?! А Сидор ей: вот! И червонец под нос. Дрова, мол, тоже привез. И с барином словом перекинулся. И вообще!

Сила морская! Оглянулся Господь, снизошел…

II

— Прохор! Открывай!

Кулак Пшедерецкого тараном бил в ворота. Удары выходили на славу: звучные, тяжелые. В окнах дома, плохо различимого за кружевом черных ветвей сада, загорелся свет. Глухо хлопнула дверь.

— Вали отсюда, пьянь! — донеслось с крыльца.

— Открывай, зараза! Я с гостями!

— А вот я собак спущу!

Яростный лай не замедлил подтвердить серьезность этого намерения.

— Прошка, сукин сын! — могучий рык Пшедерецкого с неожиданной легкостью перекрыл лай. Собаки в испуге заскулили, почуяв власть хозяина. — Открывай, мать твою! Убью!

— Антон Францевич?!

— Убью, сволочь!

— Убивай, благодетель! Бегу! Открываю!

Вспыхнули окна первого этажа, в них замелькали тени. Дверь как взбесилась, колотясь о косяк — раз, другой, третий. По ту сторону ворот заскрипел снег, послышались торопливые шаги. Лязгнул засов, массивные створки начали судорожно вздрагивать. За них дергали и тянули, но ворота поддавались с неохотой: под них намело кучу снега.

— Антон Францевич! Отец родной, с прибытием вас!

— Стол! Баню!

— Сей секунд, барин! Ох, да что ж это вы по-летнему?! Себя не бережете!

— Комнаты для гостей! Живо!

— В тепло давайте… Сенька! Петро, Ганна!

— Туточки мы…

— Слыхали, что барин велит? А ну, быстро, пчелками метнулись!..

Унилингва мешалась с местной певучей речью. Вокруг сделалось людно и голосисто. Ночь обернулась днем от света электрических фонарей, керосиновых ламп и факелов. Вот уже набрасывают на плечи шубу размером с добрый шкаф, подхватывают под руки, ведут, считай, несут в дом.

— Водки!

Двери распахнулись настежь. Навстречу коллантариям хлынула пестрая толпа, в центре, кособочась запойным пьяницей, плясал медведь. Шум, гам, радуга юбок, алый шелк косовороток. Белозубые улыбки, звон монист, сверкают серьги, блестят глаза:

— К нам приехал…

— …наш любимый…

Над бедламом взлетел, набрал силу гитарный перебор:

— Антон Францыч, дорогой!

Гитарист щеголял рубахой лилового атласа и хромовыми сапогами. Штаны натянуть он спросонок забыл или попросту не успел. Голые ноги посинели от холода, кожа взялась мелкими пупырышками, коленки тряслись, стучали друг о дружку, но героический музыкант лишь взвинчивал темп. Музыка вертелась, скакала, ходила колесом. Перед Диего, как по волшебству, возник серебряный поднос. Пышный каравай венчала солонка, дребезжали хрустальные рюмки, полные до краев.

— Угощайтесь, гости дорогие!

— С приездом, Антон Францевич!

— …милый друг Антоша…

— …друг ты наш Антоша…

— …друг Антоша, пей до дна!..