Призраки Припяти (СИ)

Я слышал какие-то голоса, но понять их не мог. Слышал плачь, но чувствовал почему-то счастье, и долго не мог понять, отчего же это счастье сопровождается горькими слезами. Потом я с трудом вспомнил о произошедшем, и голоса обрели для меня определенность. Я слышал смех девочки и виноватые признания мальчика. Я слышал всхлипы и звуки поцелуев, когда мать, прижимавшая к себе возвращенных мною из могилы детей, вовсе не сердясь, целовала их в послушные головки. Уж теперь то они никогда не убегут из дому, всегда будут слушать материнское слово!

Если бы я мог, я бы улыбнулся.

Дышать стало немного легче, но жар по-прежнему охватывал все мое тело, и хотелось только одного — забыться. Вместо этого звуки настойчиво толкали мой разум, пытаясь его пробудить. Я услышал шаги и внезапно зарычал, заклокотал где-то за пределами дома у самого крыльца пес.

— Пошел прочь! — заорал кто-то, но собака лишь рявкнула еще громче, угрожающе клацнув зубами. Кто-то закричал от боли, потом я услышал звук глухого удара.

— На тебе, тварь блохастая! На! Сдохни!

Пес коротко взвизгнул, и все затихло.

Я с облегчением вздохнул и собрался раствориться в этой тишине, как вдруг снова застучали шаги, и кто-то споткнулся о мое тело, лежащее в сенях у самой двери.

— Мать твою! — ахнул мужчина и мне в лицо ударил яркий луч карманного фонарика. — Это же он. Ну, ты мне за все ответишь, тварь!

В бок мне врезался крепкий ботинок, но я почти не чувствовал боли.

Зачем это? — вяло подумал я. — Кому я успел навредить? Я ведь спасал детей. За что же меня бить?

— Не трогайте! — завизжала женщина. — Он мне детей спас!

— Отвали, дура!

И снова я услышал звук удара и крики. На этот раз детские.

Они кричали: Мама! Мама!

А потом мальчик заорал, чтобы кто-то убирался из дома, и так это у него по-взрослому получилось, что меня внезапно подхватили под руки и поволокли куда-то. Мои ноги тащились по полу и цеплялись за выступы, а потом я почувствовал, что мы спускаемся по лестнице, и свет стал нестерпимым, таким же горячим, как и вся моя кожа. Он взрезал веки, и я застонал, опуская голову, пытаясь уткнуться в плечо.

— Да что с ним?! — меня тряхнули, но это было излишним и не могло ничего изменить. — Эй, ты чего, обкурился чем?

— Ты лучше спроси у него, куда он дел пушки наши. Лысый шкуру с нас снимет за два новеньких Макарова с обоймами.

— Да плевать мне на пушки! У меня в ноге дырка от зубов этой каракатицы.

— Да ты пришиб ее уже, все. Собака и собака — тупая скотина. Эй, куда ты дел наши пушки?!

Меня снова встряхнули, потом ударили по лицу, заставив безвольную голову мотнуться из стороны в сторону.

— Одно из двух: или его отравили чем, или он обкурился. Я видел такое от серой дури, эти нарики поганки белые перетирают, потом сушат, варят и отвар этот пьют. А иные, кто посерьезнее, те курят прямо сушеные поганки с какими-то добавками, так после этого становятся такими вот, растениями. Совершенно амебами. Ты что курил, урод?!

— Тяжелый, гад. Слушай, Леха, может мы его прирежем к чертям? Его еще два километра до машины тащить…

— Не сходи с ума, Сем, мы потеряли пистолеты, если мы и его потеряем…

— А в таком состоянии его привозить разве можно? Скажет Лысый, что это мы его так уделали.

— Да не скажет, он же мужик умный. А вот по поводу пушек он нам еще скажет. Да приподними ты его, видишь — лужа.

И вправду, мои ноги по самое колено окунулись в холодную воду, и я испытал мгновения чудесного облегчения. Мысли немного прояснились.

Собака, — подумал я. — Собака рычала. Это ведь была моя собака. Лис. Мой друг, с которым я вместе познал мир. А они что же? Убили?…

— А плевать я на него хотел! Лужа и лужа! Лысому какая разница — чистый, грязный?! Живой и то слава Богу! Я бы его еще в этой луже притопил, чтобы понял, как людей порядочных душить.

— Гей, пошла!

— Да куда ты прешь, баба, со своей коровой?! Не видишь, мы тут стоим.

— А вы бы шли отсюда, или моя буренка вам рогом наподдаст! Ишь, красавцы выискались, перегородили единственную тропу. Мне что же, с коровкой через грязь лезть?

— Да хоть бы и вплавь, идиотка! Нам плевать!

Свистнула хворостина, бешено замычала корова и меня снова встряхнули, поднимая повыше, и поволокли прочь. Мужчины, не переставая, ругались, поносили и утонувшую в грязи Малаховку и жителей ее очумевших.

Свет перестал так резать глаза, и я приподнял веки, но лишь для того, чтобы следить, как подо мной медленно проплывает грязная, покрытая отпечатками ботинок на глине земля с редкими мутными лужами. Потом мы вышли в поля, и более ли менее сухая тропинка исчезла, зачавкала жижа под ногами, и на мою голову посыпался тяжелый мат. Я, кажется, задремал или потерял сознание, потому что не помню довольно большой отрезок пути. Потом меня швырнули на землю и еще пинали, и вот теперь я уже чувствовал боль и с бессильной злобой думал о том, что моя доброта обернулась смертью Лису. Я проклинал благотворительность, которой не мог не заниматься, и клялся себе, что непременно убью обоих или того, кто пришиб моего старого пса. Вот только немного оправлюсь и отдохну. Мне и надо всего часов пять-шесть.