Призраки замка Пендрагон. Ожерелье королевы

Вскоре они уразумели, что на свете есть только один человек, которому самой судьбой предназначено владеть этим сокровищем: Мария Антуанетта, юная королева Франции. Конечно, в те времена многие монархи, по свидетельству историков, были весьма неравнодушны к драгоценностям, но Мария Антуанетта в отличие от всех своих современников испытывала к ним совершенно непреодолимую, прямо-таки болезненную страсть. У нее было гораздо больше драгоценностей, чем у других королев. Огромное количество бриллиантов она привезла в сундуках с приданым со своей родины — из Вены, потом Людовик XV, дед ее мужа, подарил ей бриллианты и жемчуга своей покойной невестки Марии Жозефы, в том числе жемчужное колье, в котором самая маленькая жемчужина была размером с земляной орех. (Это колье когда-то принадлежало Анне Австрийской, супруге Людовика XIII.)

Мария Антуанетта не могла упрекнуть мужа в скупости, но она жаждала все новых и новых драгоценностей и тайком от него пополняла заветную сокровищницу, к вящему неудовольствию своей матери, мудрой и благочестивой Марии Терезии, которая в письмах строго бранила ее за расточительство, без конца твердя, что нет на свете более ценного сокровища, чем бодрость духа.

Бомер уже имел возможность убедиться в этой слабости юной королевы: в 1774 году она купила у него за триста шестьдесят тысяч ливров серьги с шестью бриллиантами, которые также первоначально предназначались графине дю Барри. Бомер просил за эти серьги четыреста тысяч, но королева велела вынуть из них два бриллианта и заменила их собственными, чтобы сбавить цену, а оставшуюся сумму выплатила по частям.

Короче говоря, у ювелиров были все основания надеяться, что королева купит и это ожерелье. Но их надеждам не суждено было сбыться. Король, в общем-то, ничего не имел против, но Марии Антуанетте цена показалась непомерной. Миллион шестьсот тысяч ливров — слишком большие деньги даже для королевы, к тому же у нее в данный момент были другие заботы. Все ее помыслы занимала великая война, которую Франция вела против Англии, помогая Америке отстоять свою независимость. Поэтому королева сказала: «Нам сейчас больше нужны военные корабли, чем драгоценности».

Однако ожерелье уже существовало и точно так же, как оставшийся бесхозным плохо упакованный радий, излучало смертельную опасность для окружающих.

Но здесь мы прервемся на пару минут, переведем дух и совершим небольшой экскурс в историю экономики в связи с рискованным предприятием Бомера. Интересно, что вся эта история с ожерельем была совершенно новым для того времени коммерческим предприятием. Ожерелье создавалось не на заказ, не так, как делали великие мастера прошлых столетий — Бенвенуто Челлини и другие, а, что называется, для рынка. Риск тут был в том, что предложение опережало спрос, и рассчитывать приходилось только на удачу.

Второй поразительный момент в этом деле: тщеславное желание возвеличиться. В течение многих столетий подобная гордыня была свойственна лишь двум высшим сословиям: церковному и дворянскому. Странствующий рыцарь мечтал ошеломить весь мир беспримерными подвигами, божий человек стремился дойти до такой невиданной, устрашающей степени самоотречения, чтобы расшевелить сонные души своих ближних, да и люди просвещенные за последнюю пару веков приложили немало усилий, дабы превзойти своих предшественников, создавая бессмертные плоды вдохновения. Ну а что же буржуа, торговцы, промышленники? Их тщеславие не простиралось так далеко, они не стремились войти в историю и сколачивали себе состояния вовсе не для того, чтобы кого-то превзойти в этой области. В отличие от них Бомер задался целью установить мировой рекорд: создать самое дорогостоящее в мире ювелирное украшение. Он был по-своему первопроходцем, и его постигла участь всех первопроходцев.

Мы, конечно же, понимаем, что капитализм родился раньше Бомера, но образ действий ювелира характерен уже для более поздней стадии капитализма — для его англо-американской разновидности, утвердившейся только во второй половине девятнадцатого века.

Это, кстати, является неплохим доказательством того, что между эпохой Людовика XVI и послереволюционным периодом вовсе не существует такой уж бездонной пропасти. Токвиль, выдающийся политик и мыслитель начала прошлого века, писал: «Французский народ в 1789 году совершил то, к чему стремился с незапамятных времен: расколол свою историю на две части, отделив глубокой пропастью то, что было, от того, что будет». Но здравомыслящие потомки не должны принимать эти слова за чистую монету. И Токвиль, и многие из его последователей прекрасно понимали, что революция не создала новый мир из ничего, а лишь чудодейственным образом дала созреть в мгновение ока всему тому, что уже давно укоренилось и, вероятно, принесло бы плоды и без вмешательства революции, только немного позже.