Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2)

В общем, ночь была нервной и наутро у меня с Константином глаза слипались от усталости.

Наутро нас троих привезли во дворец и матушка перед самыми дверьми Ее Величества немилосердно отхлестала меня по щекам, иначе бы я упал прямо к ногам Государыни Императрицы и забылся глубоким сном. Она отхлестала меня столь жестоко, что у меня аж слезы выступили, а щеки горели так, будто у меня - скоротечная чахотка.

Я не помню ни об убранстве комнаты Государыни, ни о том, какая была погода на улице - слишком много воды утекло с того самого дня. Я помню только ужасную обиду на матушкины пощечины и невероятное, почти животное чувство страха, которое мне передалось от нее. Я боялся бабушки до такой степени, что у меня свело живот! Если бы не аудиенция, я заперся бы в клозете и просидел там до самого вечера. Нет, эта аудиенция запомнилась мне на всю жизнь.

Интересно, что я не очень хорошо помню бабушку. Она почему-то представляется мне этаким белым облаком жира и жасмина, которое сразу поползло в нашу сторону, стоило нам войти в кабинет.

У облака был чуть дрожащий от старости голос, необычайно сильные и цепкие руки - морщинистые и узловатые на запястьях, на которых росли неестественно белые, будто точеные, пальцы с длинными, ярко накрашенными ногтями. Будто когтями хищной птицы. Если бы мне в ту минуту сказали, что бабушка любит ужинать десятилетними мальчиками, я бы поверил этому, не задумываясь.

Эти ужасные, мертвенно-холодные пальцы придвинулись к моему лицу, впились в мои щеки, и откуда-то из глубины облака заскрипело:

- "Покажи-ка мне моего внучка. Второго-то я каждый день вижу, а вот на "принца латвийского" не любовалась. Хорош. Хорош..."

Она так больно сдавливала мои щеки и так царапала их ногтищами, что я не вытерпел. Нет, если бы матушка не отхлестала меня перед этим, я бы, конечно, сдержался, но тут два мучения наложились одно на другое и я так испугался заплакать перед царицей, что почел меньшим злом взять ее жирно-костлявую руку и отвести от моего лица со словами:

- "Простите меня, Ваше Величество, - Вы делаете мне больно".

На пару минут воцарилось молчание, матушка даже задержала дыхание от моей выходки, а Государыня... Она тут же оторвала руку от моего лица и даже отступила на шаг в сторону. Затем она медленно, стуча клюкой, обошла меня кругом (у нее тогда уже сильно развилась водянка и она не могла ходить без палки) и снова остановилась передо мной. Потом она пригнулась ко мне и я до сих пор помню особую смесь из запаха вкусной помады, жасмина и стареющей плоти, которыми пахнуло на меня.

А еще я увидал глаза Государыни, и этого зрелища мне не забыть до конца моих дней. Представьте себе, у этого ходячего трупа, у этой горы жира и вонючего мяса были молодые глаза! На меня смотрела если не юная озорная девушка, то смешливая, веселая женщина лет тридцати - не больше.

Она подмигнула мне, и один из ее лучистых, серовато-голубых глаз на миг закрылся старым, морщинистым в старческих пятнах веком и мне стало так жаль ее - это несправедливо... Несправедливо, что тело старится быстрее души и я, чтобы утешить царицу, сказал:

- "Зато Вам есть, что припомнить. Ведь Вы ни о чем не жалеете, правда?"

Мои слова прозвучали так нежданно-негаданно, что Государыня прыснула, будто монетки просыпались, сразу закашлялась и побагровела. Матушка даже бросилась к ней в опасении худшего.

А Государыня, насмеявшись вдоволь, сказала:

- "Позабавил ты меня, внучек, ой - позабавил. Мне уж о погосте пора, а ты все на старые мысли... Позабавил. Скинуть бы мне годочков сорок, да тебе накинуть двадцать - то-то бы мы позабавились! Хочешь орешков? Вкусные, медовые, нарочно для тебя заказала".

Протягивает мне горсть медовых орешков, а у меня хоть плачь - сенная болезнь к меду. Вот и прикиньте, что лучше: обидеть Государыню второй раз, или обчихать с головы до пят?

Я сделал страдальческое лицо и сказал:

- "Простите меня, Ваше Величество. Я тут провинился - переел сладостей, что были приготовлены моим отцом для меня и теперь у меня зуб болит - спасу нет".

Бабушка пару минут сдерживалась, а потом лукаво глазами - то на меня, то на матушку, а потом опять - как прыснет со смеху:

- "Зуб у него болит! Ты благодари Бога, что я не Петр Алексеевич, он-то любил таким вот придумщикам самолично зубы драть. Ему от чужой боли слаще елось, да пилось, - и сынок мой весь в своего предка! А ты - мой. Наша кровь.

Спасибо, мать, за внука, - порадовала ты меня, ой, порадовала. Слушай, ты знаком с кузеном - моим внуком Сашкой?"

- "Не имею чести".

- "Ну да ладно, с Сашкой-то у тебя в годах разница, а вот с Костькой я тебя познакомлю".

- "Не имею желания", - ответил я, и сам испугался сих слов.

Бабушка насторожилась, посмотрела внимательно и говорит:

- "Почему ж это ты не хочешь с ним познакомиться?"

- "Все кругом говорят, что им суждено убить меня, зачем же мне знакомиться со смертью?"

Бабушка наклонила голову, будто долго прислушивалась к чему-то, а потом тихо сказала: