Призвание

Долго отыскивал здание художественного училища. Николая нашел на уроке живописи (предупредил о приезде письмом). Тот встретил его горячо, сразу же все между ними было забыто. Сбежав с уроков, на стареньком дребезжащем трамвае повез куда-то его на городскую окраину, где он квартировал с ребятами у старухи, и по дороге еще стал горячо убеждать, чтобы друг его отправлялся в отдел искусств, возглавляет который одна мировая тетка. Она из простых ткачих и всегда выручает ихнего брата студента, не дает их в обиду. Можно даже и не возвращаться в Талицкое училище, а попросить, чтобы его оставили здесь…

Все это полностью подтверждало то, что доводилось слышать об этой тетке еще там, в Талицком, и Сашка отправился к ней, полный светлых надежд.

Она приняла его быстро, без проволочек, но вышел он от нее совершенно убитый, потерянный.

Ему заявили, что ей уж звонили и что в столе у нее лежит письмо их директора. Быть не может речи не только о переводе, но и о восстановлении его в училище.

Он попытался ей объяснять, как все случилось, но она занялась другими делами, всем своим видом показывая, что разговор с ним окончен.

Несколько дней он болтался по городу — читал на заборах афиши, свежие номера газет. Деньги таяли быстро, и, подходя к газетной витрине, теперь он искал на последней странице рубрику «Требуются…».

Требовались работники разных профессий, но никому не требовался художник. Впрочем, он был готов на любую работу, даже ходил на товарную станцию, спрашивал, не нужны ли там грузчики, сторожа или кто-то еще. Грузчики были нужны, но на временную работу его оформлять отказались…

Как-то, мотаясь бездельно по городу, на одной из витрин он увидел в газете знакомый портрет. Бритая голова, встопорщенные усы, а главное, изумленный этот, недоумевающий взгляд были слишком знакомы, чтобы он мог ошибиться.

«УМЕР И. И. ДОЛЯКОВ» — было написано крупными буквами в черной траурной рамке.

Гулко сдвоило сердце.

Долго стоял с опущенной головой, а потом весь остаток дня ходил задумчивый, хмурый.

Было больно сознавать, что его уже нет, чудаковатого этого, гениального мастера. На Колькин вопрос, почему он как в воду опущенный, что приключилось, буркнул, что умер Иван Доляков, и показал свежий номер газеты, содранный им с витрины.

Шла вторая неделя, как он приехал сюда. Жил на чужой квартире, спали на Колькиной койке вдвоем.

Погоняв жидкий чай с черным хлебом, ребята с утра все шли на занятия, а он оставался один в их пустующей комнатенке с развешанными по стенам рисунками и этюдами, в душе завидуя им и с каждым днем все острей ощущая свою неприкаянность и ненужность.

Он понимал, что стесняет Кольку. Да и старуха хозяйка ворчала: откудова, мол, такой заявился и почему он не плотит ей за квартеру. С этого дня на квартиру к ней он больше не заходил, а, оставив там свои вещи, стал ночевать на вокзале.

Утром, перекусив чем придется, бродил по городу в ожидании, когда откроется местный музей, в котором располагалась и областная картинная галерея. Он стал целые дни проводить теперь в этом музее, где были картины, старинные книги, коллекции древних монет, медалей, оружия, масонские знаки всех стран, всех масонских лож; был богатейший текстильный отдел и занимавшие чуть ли не половину зала диковинные часы, приобретенные за границей на аукционе хозяином-фабрикантом, который и положил основание музею.

Наскоро оглядев все это, он поспешал в картинную галерею, к своим любимым художникам.

Она оказалась на редкость богатой. Портреты кисти Перова, Поленов, Василий Васильевич Верещагин, Ге, Ярошенко и Айвазовский с его морскими пейзажами, федотовская знаменитая «Вдовушка», один из ранних вариантов саврасовских «Грачей…». Были полотна Шишкина, Прянишникова, Куинджи, великолепный пейзаж совсем еще молодого Васильева Федора, рано умершего; были Репин, Врубель, Серов, Константин Коровин, так восхищавший студентов широким и смелым мазком, были Нестеров, Исаак Левитан…

Подолгу простаивал он перед одним из серовских пейзажей, дивясь простоте, с которой тот был написан, и незатейливости мотива. А перед серовским портретом он был готов простаивать сколько угодно, наслаждаясь милым овалом лица молодой и прекрасной женщины в черном, обласканным кистью великого живописца. Отходил — и опять возвращался, пугаясь одной только мысли: а вдруг не увидит уж больше этот портрет никогда?..

Висела в музее еще картина, на которую мог он смотреть бесконечно. Она вызывала в душе его деревенское детство, те летние ясные вечера, когда стадо уже пригнали, земля ушла в тень и закатное низкое солнце обливает своим рдяным гаснущим светом лишь дальнее поле, прядку леса на горизонте да верхушки берез у пруда. Стадо уже разбрелось по дворам, и только одна пеструха с телком спустились к пруду напиться. Здесь и нашла их хозяйка. Села на бережок и ждет терпеливо, когда напьется ее кормилица…