Призвание

Веяло от картины покоем, миром и благодатью. Ну почему, почему бы всем людям не жить такой вот спокойной и мирной жизнью, не наслаждаться рдяным закатом, прохладой погожего летнего вечера?.. Все на этой земле — для человека, и почему бы ему, человеку, не жить без зависти и без злобы, не отнимая кусок у других?..

Туманные эти мысли бродили в его голове, рождая глухую тоску. Не хотелось опять возвращаться отсюда в сырой продымленный город с его суетой и сутолокой, снова идти ночевать на вокзал, не ведая, чем тебя встретит день завтрашний.

С верхнего этажа, где была галерея, в пролет винтовой лестницы хорошо было видно вывезенную из Египта мумию. Запеленутая до подбородка в истлевшие ткани, она лежала на возвышении, напоминающем катафалк, и улыбалась оттуда ему тысячелетним оскалом.

Мумии было три тысячи лет, и этот мертвый ее оскал вызывал в нем мысли о бренности человеческой жизни, о том, что все преходяще, все относительно.

Ведь и она когда-то была живым человеком, из плоти и крови, и она волновалась, переживала и мучилась. А теперь вот лежит, скаля мертвые зубы, посылая из глуби тысячелетий эту свою улыбку живущим, и ей ничего не нужно, ничто ее не волнует, и ей все равно, как люди живут на земле и есть ли здесь жизнь вообще…

А ведь наступит когда-то момент, когда и его самого не станет! И не увидит он больше ни яркой зелени луга, ни блеска воды под солнцем, ни зимнего леса в снегу, не услышит ни шума весенних ручьев, ни милого пенья жаворонка, не почувствует никогда, на все времена и сроки, ни звуков, ни красок, ни запахов жизни, а один только прах его, истлев и смешавшись с прахом Земли, будет носиться вместе с остывшей планетой в бескрайних просторах Вселенной бесконечные миллиарды лет. И, возможно, все то, что сейчас его так волнует и вынуждает переносить разного рода невзгоды, действительно ерунда по сравнению с вечностью, как любил выражаться Еввин.

Но все это были лишь горькие мысли, меж тем как где-то глубоко внутри жило в нем убеждение, что он никогда не умрет, а будет жить бесконечно, так долго, что и думать об этом пока что не стоит. То, что сидело внутри, та сила жизни, самым решительным образом отвергало мысли о собственной смерти и заставляло верить его в некую исключительность, в то, что не нужно терять надежды, а нужно бороться и что-то предпринимать, чтоб отыскать наконец ту правду, ради которой он переносит все эти невзгоды и не жалеет себя.

И он снова решился идти на прием к той тетке и объяснить ей еще раз свою правоту, чтобы вникла она в его дело как следует.

С этим надобно было спешить, так как денег почти не осталось. Хлеб он теперь покупал только черный, к нему прикупал немного соленой хамсы, с папирос перешел на махорку и ночевал по-прежнему на вокзале.

В этом своем беспризорном виде, похудевший, невыспавшийся, и повстречался однажды он Кольке в трамвае. Колька, завидев друга, бросился тут же к нему и с присущей ему горячностью начал ругаться.

Где он пропадает? Куда он исчез?! Ведь они же договорились с хозяйкой квартиры, и пусть он живет у них сколько вздумается.

— Кстати, тебе там письмо, третий день уже ждет.

— Какое письмо, от кого?!

— Лежит в канцелярии. Из училища вашего. Я хотел было взять, да секретарша сказала, пускай сам приходит. За него расписаться надо, оно заказное…

В канцелярию двинулись вместе. А через какое-то время Сашка вертел в руках конверт со знакомым обратным адресом и письмо со штампом училища.

В письме старательно-ровным почерком Евгении Станиславовны сообщалось, что он восстановлен в правах учащегося, может вернуться в училище и продолжать учебу.

Письмо подписал директор. Но больше всего удивило то, что вместо одной фамилии там стояла другая: письмо оказалось подписанным врио директора Нориным.

Что же с Гапоненкой? Неужели же разобрались во всем наконец и Гапоненку сняли?..

Вновь осмотрев конверт, он нашел в нем коротенькую записку. Той же самой рукой секретарши в ней было написано, что Гапоненко переброшен для укрепления Товарищества художников в качестве заместителя председателя.

В тот же день, попрощавшись с ребятами, с Колькой, он прихватил с квартиры свои пожитки, этюдник и отправился в Талицкое, купив на последние деньги билет.

Через два с половиной часа «Икарус» уже въезжал в областной центр и, покрутившись по улицам новых кварталов, делавших неузнаваемым прежний сумрачный, прокопченный текстильный город в серой раме окраинных низких домишек, прибыл на автовокзал.

Отсюда автобусы шли, как оказалось, по всем направлениям, и через каких-нибудь полтора-два часа Александр Ильич мог уже быть в Талицком.

Волнение его усиливалось.

Неужели так скоро встретится он с собственной молодостью?!

…Первые тридцать верст проскочили так быстро, что он не поверил, когда вдруг слева, меж серых коробок многоэтажных зданий, мелькнул высокий и тонкий шпиль колокольни собора. И вот уже автобус, запально дыша мотором, остановился возле той самой станции, где однажды ему довелось провести ночь на булыжнике, по соседству с бродячими псами.