Призвание

Мастерская была просторна, много света и воздуха. На крашенных охрой полах лежали горячие пятна июньского солнца. В распахнутых настежь окнах висели какие-то пузырьки с темной коричневой жидкостью. С ближних гумен, от речки, доносило сюда медовые запахи разомлевших на солнце цветущих трав.

На каждых двух мастеров столик напротив окна. На нем деревянные круглые чашечки с темперой, блюдца для смешивания красок, стаканы или стеклянные банки с водой, подставка для правой руки, набор тонких беличьих кисточек.

Лубков представил Досекина, подвел к ближнему столу. Хозяин стола, невысокий крепыш лет тридцати пяти с умным и твердым лицом, обернулся, показывая хорошей лепки крутой невысокий лоб с налипшими потными волосами, квадратный, с ямочкой подбородок.

Это и оказался Блаженов. Подняв на Досекина взгляд темных глаз, вставленных в застоялую черноту глазниц, словно в рамку, поглядел на него мрачновато-усмешливо, ожидая вопросов.

Досекин спросил, чем он, мастер, сейчас занимается.

— Так, хреновину разную гоним, — ответил тот вызывающе, вращая тонкую беличью кисточку в крупных мужицких пальцах.

На столе у него, на черной пластинке, трудились шишкинские медведи. Мастер успел лишь сделать белильную подготовку, закончил первую прорись и начинал делать роскрышь, прокладывать красками. Рядом лежала цветная открытка с теми же мишками.

— Вон, «Медведи на лесозаготовках»… — хахакнул он коротко. — Велят побыстрее, теперь не на экспорт. Для нашего брата гоним, для пролетария…

— Опять за свое, Блаженов?! — строго заметил Лубков.

— А чего я такого сказал?! — осклабился тот, явно придуриваясь.

— Язык распускать не надо!

— Молчу, Кузьма Иваныч… Мол-чу!.. Больше ни звука, ша! Буду немой, как та рыба…

— Ученик Долякова, — шепнул, отходя, председатель. — Парень он с головой, очень способный, но… — и покрутил у виска пятерней.

— А который же Доляков? — спросил Досекин негромко.

Председатель замешкался чуть, потом произнес:

— Заболел Доляков, вот уж скоро неделя…

Досекин спросил, не надо ли чем помочь, ведь Доляков — один из ведущих в училище. Лубков не успел ответить, как кто-то из молодых, слышавший их разговор, отчетливо проговорил:

— От этой болезни не лечат!..

Досекин крякнул смущенно и больше не спрашивал.

Вдоль стен мастерской стояли застекленные шкафы с образцами изделий. Бисерной золотой вязью светились на каждом фамилии мастеров. Рядом с одной из витрин готовно стоял, ожидая встречи, щупленький, невысокого роста мастер в вышитой косоворотке, тот самый, на которого «балабоном» была нарисована карикатура, с узким лицом хорька и бегающими глазками. Заранее распуская лицо в улыбке, протянул сухощавую руку: «Очень, очень приятно! Золотяков…» Рядом в витрине Досекин увидел поднос, расписанный птицами, с фамилией этого мастера, называвшийся «Пернатые стахановцы». Птицы слетались как бы на митинг, на председательском месте был грач…

— Это ваша работа? — спросил Досекин.

Золотяков сразу весь рассиялся и с ходу принялся рассказывать, как вызревал в нем замысел, как собирал он материал, какую литературу читал.

— Есть у нас мастера, которые пишут как бы несуществующее — сказки, былины и прочее, так говоря, воображаемое. Я же работы свои стараюсь увязывать с жизнью, с текущим моментом…

За соседними столиками, занимая всю их ширину, восседали двое маститых. Толщина и осанистость их вызывали невольное уважение. Лубков представил их гостю. Могучий, высокий ростом был Фурначев, а тот, что пониже, — Плетюхин.

— Желаем здравствовать! — уставив на гостя картечины темных глаз, мазутным фельдфебельским голосом загудел Фурначев, целиком забирая досекинскую ладонь в свою, напоминавшую совковую лопату. — В наши, стал быть, палестины пожаловали? Очень вам рады!..

Он весь был огромен. Огромен и неуклюж. Развалистостью и косыми ступнями напоминал он медведя, а отвисавшим треугольным животом, вальяжностью, глыбистым носом над казачьими — пикой — усами и съеденным подбородком, сразу переходившим в могучую шею, рождественского гуся. Глядя на руки его, казалось невероятным, как может удерживать он такими лопатами деликатную беличью кисточку и на диво тонко выписывать золотом спелую рожь — колосок к колоску, зернышко к зернышку…

Громаднолицый Плетюхин, сосед его по столу, фигурой и бритой большой головой напоминавший кувшин, был значительно ниже ростом, зато еще шире и неохватнее. Подбородок его начинался прямо от груди, а медвежий крутой загривок в короткой седой щетине напоминал подушку, утыканную иголками.

Несмотря на открытые окна, в мастерской было жарко. Плетюхин отдыхивался усиленно, как паровоз на короткой стоянке, весь обливаясь горячим потом, огребая его с крутого загривка скомканным носовым платком. На лоснящемся потном лице смоляно чернели крутые усы с чуть подкрученными концами, из-под сросшихся над переносицей черных густых бровей остро сверкали медвежьи умные глазки. (Как потом Досекин узнал, мастера его звали «Пашо́й», а еще — «Адмиралом». «Одна походочка чего стоит! — острил по этому поводу Павел Блаженов. — Будто бы только что с постамента сошел…»)