Призвание

Плетюхин был первым из таличан, кому удалось разгадать секрет лукутинских лаков[9], наладить их производство сперва у себя на дому, а затем в мастерских.

Последним Лубков познакомил Досекина с мастером, напоминавшим своими большими ушами на сморщенном высохшем личике летучую мышь. Работал тот на отшибе. Сидел молчаливо, угрюмо, в темных глазах его стыла извечная скорбь.

Это был Выкуров, коренной таличанин, тоже мастер известный. Именно с ним, как оказалось, да еще со своим свояком Лазуновым и начинал Доляков в Москве делать первые росписи на папье-маше лет пятнадцать назад.

Даже после такого знакомства перед Досекиным встали люди своеобразные, личности — каждая со своим отношением к жизни, особой манерой письма и по-своему интересная. Нет, это были не кустари. Это были художники, люди высокой художественной культуры.

И все-таки, вопреки его ожиданиям, дела в артели оказались настолько сложными, что вызывали тревогу. Эти дела нисколько не соответствовали той громкой славе, которая укрепилась за Талицким. Самым же горьким и неприятным было, что, как сообщил Лубков, мастерские в минувшем году отказались принять на работу весь выпускной курс училища, так как работы недоставало и для самих мастеров.

Во всем этом надобно было немедленно разобраться. Разобраться — и начинать что-то делать, иначе терялся весь смысл пребывания его и в училище, и в прославленном этом селе…

Глава V

1

Пока Колька сдавал остальные экзамены, Сашка успел уже съездить домой и вернуться.

Дома был встречен матерью со слезами: «Али опять провалился, не сдал? Вот наказанье-то, господи!» Но он поспешил успокоить ее: «Сдал, сдал!»

Еще было тепло, даже жарко порой, еще блестело по-летнему солнце, а осень уже начинала исподволь приживаться. Там и тут вплетала она желтые пряди в зеленые косы берез, светлой охрой красила кончики веток ясеней, на опушке недальнего леса яркими факелами зажгла молоденькие осинки. Веяло от всего миром и тишиной, благостыней. Но налетал вдруг острый северный ветерок, сорил по канавам, по колеям сорванной желтой листвой, морщил стылую воду в речке, заставляя ее блестеть лихорадочным синим блеском, гнал по лужам свинцовую рябь, и всё тогда наполнялось предчувствием близкой осени.

Кольку, вернувшись, он отыскал у речки, тот сидел и писал этюд.

За какой-то десяток дней отощал его друг до прозрачности, на костистом худом лице с остреньким, детским еще подбородком блестели одни глаза. Придя вместе с ним в общежитие, передал ему от родителей денег немного, пальтишко на зиму, шапку.

Спрятав в карман родительские рубли, Колька накинулся на домашние колобки и ватрушки, привезенные Сашкой, запивая из кружки холодной водой. Хоть и пробежала меж ними черная кошка после того самого случая (Колька не мог простить, что Сашка оставил его одного на диктанте), но все сейчас позабылось. Торопливо жуя, Колька весело вспоминал, сколько он нахватал на экзаменах «посов» и как, несмотря на плохую отметку по русскому, по настоянию директора все же его зачислили.

Наевшись до икоты, блаженно растягиваясь на койке, Колька сказал, что познакомился тут с мировыми ребятами-старшекурсниками. Разбираются в живописи как боги, местных талицких мастеров считают всех недоучками, а работы их — все эти брошки, шкатулки, коробочки — лобудой.

Уже засыпая, сказал, что завтра он сводит Сашку в местный музей, там есть кое-что любопытное.

2

В музее Колька сразу же потянул его на второй этаж («Там есть даже фламандцы!»), но Сашка сказал, что сначала посмотрит на первом.

— Да говорю же тебе, лобуда! — покривился Колька. — Туда из студентов редко кто ходит…

Но Сашка уперся.

— Ну как угодно вам, уважаемый, — процедил недовольно Колька и один захромал по лестнице вверх, наслаждаться своими фламандцами.

Нижний этаж был действительно пуст, лишь в проходе дремала на стуле старушка-дежурная. Опасливо на нее покосившись (вдруг делает что-то не так!), Сашка ступил на блестевший, крашенный охрой пол.

Ходил вдоль витрин, нагибаясь, пока не заныла шея. К концу осмотра в глазах все сливалось и плыло — кони, палаты, люди. Из месива портсигаров, шкатулок, пудрениц, брошек в памяти удержались работы лишь одного только мастера. Было в них что-то такое, что отпечаталось в сердце, но что это было, сказать он толком не мог.

Мучительно захотелось курить. Не совсем понимая, то ли ему восхищаться увиденным, то ль соглашаться с Колькой, выбрался в коридор и носом к носу столкнулся со спускавшимся с лестницы другом.

— Ну что, получил удовольствие? — не без ехидства осведомился тот.

Сашка не отвечал.

— Что молчишь! Не понравилось, что ли?

Сашка и сам толком не знал. В глазах продолжали скакать разноцветные кони.

Колька спросил:

— На верхний этаж пойдешь?

— А ты?

— Я насмотрелся уж, хватит.

Решили пойти на базар. Купили в ларьке цветного горошка — дешевеньких круглых конфет — и, по очереди запуская пальцы в бумажный кулек, принялись слоняться по сельским улицам без всякой определенной цели.

— Ну чего тебе там понравилось… Лошади синие? — продолжал допрашивать Колька. — Ты когда-нибудь видел в жизни таких?!