Призвание

Сашка продрался к спискам одним из последних. Пробежал глазами колонки фамилий и, не обнаружив своей, принялся читать еще раз, чувствуя, как все у него холодеет внутри. Перед глазами мелькали Абрамов, Акинфов, Борисов, Глущенко, Рябоконь, даже Хамушкин был, его же фамилии в списке не оказалось.

Но как же, не может же этого быть… Неужели, как в прошлом году, опять возвращаться домой, где мать снова встретит его слезами, начнутся укоры, попреки; снова волчьи глаза отца за столом, этот его сернистый, горящий неприязнью взгляд: щи-то садишься жрать, а ты на них заработал?!

Тело то обдавало жаром, то обносило холодом. Отошел от стены убитый, с низко опущенной головой.

В коридоре догнал его весь сияющий Колька:

— Поздравляю тебя, уважаемый!

— С чем?!

— Вот тебе на!.. Ты что, разве списков не видел?

Оказалось, что Сашка искал себя в списках отчисленных, до того очумел.

Словно камень свалился с души. Не удержался и вместе с Колькой снова направился к спискам, чтобы собственными глазами увидеть свою фамилию.

5

В общежитие оба ввалились веселые, полагая, что, если счастливы сами, не может не быть счастливым и весь остальной мир. Между тем веселились не все. Отчисленные, с осиротевшими лицами, угрюмо и молча укладывались, собираясь домой. Кой у кого запухли глаза, были заметны полоски высохших слез на щеках. На Славкином месте кто-то валялся, закутавшись с головой одеялом. Сашка откинул край одеяла, взглянул.

Это был Хамушкин.

— Слава, — позвал он тихонько. — Слава, вставай…

Славка лишь глубже зарылся лицом в подушку, весь сжался, и детские плечи его вдруг затряслись. Сашка сделал попытку его повернуть, оторвать от лица прикипевшие пальцы, сквозь которые вдруг потекли обильные слезы. «Ну чего, ну чего ты!» — забормотал утешающе Сашка, не оставляя своих попыток, но тот все упрямее сопротивлялся, все глубже втягивал голову в плечи, весь маленький, жалкий трясясь все сильней.

Было по-настоящему жалко Хамушкина, этого славного паренька, такого простого, открытого, доброго…

В полдень они провожали Славку, заверив, что будут ждать его здесь через год, если, конечно, самим повезет (ведь впереди еще сколько экзаменов!). Шли с ним до края села. Долго смотрели вслед, как, все уменьшаясь, растворялась в пространстве маленькая фигурка с этюдником, с фибровым чемоданом в руках.

На другой день на письменном русском уговорились: Сашка поможет Кольке с диктантом, а тот ему — в математике. Заняли самую заднюю парту, подальше от глаз, уселись и ждали начала.

Преподаватель уже закончил раздачу тетрадных листков в косую линейку с лиловым штампом училища на углу, каждому сверху велел написать фамилию, как в дверях появилась техничка в халате, со щеткой в руках:

— Который здеся Зарубин?

Сашка вскочил.

— Тебя в канцелярию вызывают!

— А зачем?! — спросил он в испуге.

— Это уж тама скажут.

Переглянувшись растерянно с Колькой (как же теперь их уговор?!), Сашка уставился на преподавателя, прося разрешения выйти.

Выбрался, зацепившись неловко карманом за угол парты. С холодеющим сердцем поднялся наверх и долго стоял, переводя дыхание, не решаясь взяться за скобку, потянуть на себя тяжелую дверь.

Неужели напутали в списках?!

Красивая секретарша что-то писала и обернулась к нему не сразу. Закончив писать, аккуратно, неторопливо промокнула написанное и только тогда подняла на него фарфоровые голубые глаза:

— Это вы Зарубин?

— Ага, — в волнении выдохнул он.

Тонко тянуло духами, старыми книгами (канцелярия служила еще и библиотекой), запахом женского тела, чуть разомлевшего в духоте. Покопавшись в бумагах, она объявила, что решением экзаменационной комиссии он, Александр Зарубин, как отлично закончивший семилетку, от дальнейших экзаменов освобождается и зачисляется на первый курс.

— Поздравляю, товарищ студент!

Встала и мягкой душистой своей ладошкой пожала Сашкины пальцы, оглядывая его со странной полуулыбкой, подрагивая ноздрями, будто определяя степень мужской его зрелости.

Вышел со сладко кружившейся головой. Постоял возле лестницы, не понимая, не ведая, что теперь делать. Выбрел на улицу. Захотелось уединиться и пережить свое счастье без всяких свидетелей, одному.

На зеленом холме перед ним, закрывая полнеба, высился белокаменный пятиглавый храм с гордо вознесшейся к облакам стройною колокольней. Из узких окошек шатра колокольни сыпались весело галочьи плачи. Над храмом, купаясь в синем бездонном небе, с веселыми визгами резали воздух стрижи.

В счастливом изнеможении он повалился на лужавину возле тенистой церковной ограды, на мураву, сверху нагретую солнцем, а снизу прохладную. Лежал, опрокинувшись навзничь, отрешенно уставясь в бездонную синеву, на неподвижные белые облака, чувствуя в теле счастливую невесомость. Стоит, казалось, взмахнуть руками, как с ним случалось порою во сне, — и оторвешься, и воспаришь над землей с немеющим от восторга сердцем…

Он то погружался в бездумье, то принимался мечтать. И мысли все были легкие, светлые, как эти белые облака.