Призвание

– Владыко! Ваше Святейшество! Благословите отблагодарить Вас за то Благо, которое Вы сотворили для моей семьи! – в голос проплакала, прокричала женщина, валяясь в пыли и целуя сапоги епископа.

– Ну, ладно тебе! – самодовольно закудахтал старик поглядывая на  восхищённо загудевшую свиту, – не помню я ничего такого. Да поднимись ты уже, чего в пыли валяться? Кто я такой чтобы передо мной так? – усмехнулся в лицемерном смирении.

– Не могу! – проплакала в ответ Благословляемая, тяжело поднимаясь на ноги при помощи поддерживающих её с обоих сторон Димитриуса и викария, – сердце горит! Три года уже, как вы всю нашу семью спасли…

– О чём это ты? – настороженно, пугаясь предстоящих слов вопросил митрополит.

– Три года назад, Вы в кафедральном соборе, последний раз к народу с Чашей выходили. Мой сынок, Николенька, упросил меня, чтобы я его туда отвела. О, Боже, сколько я страху тогда натерпелась! Меня внутрь стража не пустила, а он как-то проник и из Ваших рук причастился, а потом, как он мне рассказывал, увидал он Ваш грозный взгляд и испугался, понял, что Вы прозрели на грехи его, на то, что он постоянно ропщет на нашу бедную долю, тем самым Создателя оскорбляя, и, испугавшись, потихоньку из храма убежать хотел. Но на самом выходе, его стражник за шиворот поймал. Николенька говорит, что он тогда чуть было Богу душу не отдал. А этот солдат ему и говорит, на, мол, это тебе митрополит передал, но строго настрого запретил кому-либо, кроме матери, об этом рассказывать, и подаёт ему этот кошелёк, – женщина вытащила из-за пазухи, висящий на шее, замызганный и затёртый мешочек из дорогой багряной ткани, – я его как Святыню храню, – благоговейно проговорила, не замечая что епископа передёрнуло от отвращения при мысли о том, что "святыня" болтается между иссохшими старческими грудями, – тридцать серебряных монет там было, они нас тогда Спасли, если бы не это…

– Мать, – прервал надоевшее ему восхваление, от такой ничтожной личности, митрополит, – а ты уверена, что это мой кошелёк? Что-то я не припоминаю ничего такого…

– А как же?! – вся встрепенулась старуха, – ведь Николенька упросил, умолил того стражника с ним к нам домой прийти, побоялся, как бы его не обвинили в воровстве. И я сама, своими глазами того стражника видела. Ах, какие у него доспехи были сверкающие, дорогие! Ах, какой плащ! Разве мог такой высокородный господин, нам бедным и убогим, неправду сказать? Да и инициалы на кошельке Ваши, Ваше Святейшество! – чуть распрямив ткань, показала всем вышитые золотистыми нитями буквы.

– Да уж, инициалы мои, – прохрипел "поверженный", урождённый Илларион Хиурос, всегда до дрожи стыдившийся своей природной фамилии.

– Воистину! – восторженно воскликнул викарий, приходя на помощь совсем уже поникшему от неправедного восхваления митрополиту, – воистину сказано, "пусть левая рука твоя, не ведает какую милость сотворила правая"! – подтвердил "тайный советник" и отпустив судорожно уцепившуюся за Димитриуса, еле держащуюся на ногах после пережитого волнения старую женщину, подхватил под руку, чуть не падающего от Вселенского Страха епископа, шатающегося как идущая на задних ногах свинья, и потащил его скорей в карету, сквозь с визгом славословящую толпу.

– Да благословит Вас Христос, Царь наш Небесный! – "ударил" в спину залезающего в кибитку митрополита, возглас надоедливой старухи, – Николенька мой, сейчас на богослова учится и Вас каждодневно в молитвах поминает!

Илларион "свиноподобный" в бессилии рухнул на мягкие подушки.

P.S. На следующий день, уже ближе к полудню, келейник Его Святейшества, встревоженный тишиной в покоях митрополита и исходящей оттуда омерзительной вонью, не решаясь в одиночку, без позволения, не то, что войти туда, а даже и постучаться, вызвал викария. Когда тот, при помощи дюжих стражников, взломал подпёртую изнутри тяжёлую дубовую дверь, то увидал висящего над, натёкшей из него, огромной омерзительной лужей, повесившегося на тонкой, ранее державшей драгоценную люстру цепи, Придворного Митрополита.