Призвание – режиссёр. Беседы с режиссёрами российского кино

Есть такой термин, который я придумала, он мне очень нравится. Речь идет о зоне змеи. Еще не снимая кино, я много бродила по всяким лесам, болотам, но делала это всегда в одиночку. Мне кажется, желание испытать трудности телесные было интуитивным, мне это нужно было. Я из интеллигентной семьи с большой библиотекой, домашняя девочка. В 16 лет ушла в тайгу, одна, осознав, что мне нужно понять, а что там в реальной жизни происходит. Понимала, что в книгах, а что в жизни, еще не знала. Без фотоаппарата ушла. И пятнадцать лет этих одиночных походов не снимала, считала, что камера отнимает эмоциональную память. Абсолютная правда. Но вот обратная сторона такой аскезы: я, к сожалению, не могу сегодня ничем доказать, что видела и испытала невероятное, потому что у меня не было рядом этого свидетеля – камеры.

В заповедники, где нельзя ходить в одиночку, ходила с биологами. Как-то в одной экспедиции встретила парня, который возил с собой в колбах змей. Он был герпетологом, занимался изучением змей. Когда он уезжал в экспедицию, никто дома не хотел оставаться со змеями – их у него была большая коллекция, поэтому ему пришлось их возить с собой. Он жил в отдельной палатке: никто не хотел жить вместе с ним и змеями. От этого он ужасно страдал. Молодой совсем, 22–23 года. У него были большие претензии к русской культуре, которая обожествила медведя и унизила змею. Потому что медведь для русской культуры – добрый, батюшка и так далее, чем он не является в реальности стопроцентно, – это самое жестокое, непредсказуемое животное, которого ужасно боятся лесные люди. А змея – очень предсказуемое существо. Но оно стало вдруг злое. Он, словно старый пенсионер-жалобщик, писал на радио, в издательства – измените отношение к змее. И очень расстраивался, что мы так боимся этих змей.

Как-то он вытащил кобру на поляну. Большая кобра была в одной из этих колб. «Давайте, давайте, я вас буду знакомить со змеями. Кто подойдет к ней?» Все сказали «целуйся с ними сам» и ушли. Мне его стало жалко, и я сказала: «Ну, давай я подойду». Сделала шаг – змея лежит, еще шаг – змея лежит, третий шаг – змея вдруг приподняла голову, распушила свои защечные мешки и сделала выброс вперед. «Вот здесь остановись, – сказал он. – Это зона змеи. Это ее личная зона, видишь, какая интеллигентная, – она тебя предупредила, а так бы могла и укусить».

Я вдруг подумала, что это какое-то очень крутое понятие, и оно имеет отношение к человеку точно так же, как к любому животному, и что я это запомню. Я тогда еще не занималась кино, но запомнила. И вспомнила об этой зоне змеи, когда начала думать о том, что надо иначе, чем в государственных вузах, преподавать документальное кино. У каждого человека действительно есть своя зона змеи. У кого-то 80 сантиметров, у кого-то 5 миллиметров, у кого-то нет и их, а у кого-то – километры. И это очень интересно понимать, когда находишь героя и пытаешься с ним общаться. Ты должен понять, каково его личное пространство. Можешь ли ты перешагнуть эту невидимую линию, которая отделяет тебя от его личного пространства? Укусит ли тебя змея? Ударит ли герой тебя по башке, если подойдешь ближе? Замкнется, не захочет общаться? Или можно что-то сделать, чтобы постепенно изменить его зону змеи и подойти к нему поближе?

Мы решили подходить к человеку поближе. Наши студенты научились это делать. Где-то дня через три герой перестает обращать внимание, что рядом проживает чужой человек, которого три дня назад не знал вообще. Вот это мы все научились делать. И мне кажется, что сегодня это важно для горизонтальной нашей концепции – подойти очень близко к человеку и разглядеть его вот так, практически через микроскоп. То, что мы снимали через телескоп раньше, разглядеть через микроскоп. А в принципе мы снимали одно и то же. Один и тот же человек, но раньше он был через телескоп снят, и над ним звучал Бах.