Призвание – режиссёр. Беседы с режиссёрами российского кино

И в связи с этим очень изменилось состояние времени, его пустота или наполненность. Если человек этого не ощущает, то очень проблемно быть режиссером. Не чувствовать самый момент времени – значит не понимать, что происходит с человеком. А человек очень быстро меняется. Даже студенты, которых мы принимаем раз в два года, совсем не похожи на предыдущих. Причем они нередко одного года рождения. Речь идет не о смене поколений, мне кажется, что традиционной смены просто уже не существует. Каждые два года ко мне приходят студенты, которые совершенно по-другому мыслят, у них другие книжки, музыка, увлечения. Время движется так стремительно, что человек не замечает этот бег, и тогда он вряд ли способен что-то сделать, особенно в документальном кино, которое остро реагирует на время.

Я говорю не об актуальном и не о политическом кино. Я про реакцию на время, на язык времени, который теперь другой. У меня ощущение, что я родилась в середине XIX века, потому что помню какие-то такие вещи, которые явно из того века, но они циркулировали, бытовали в веке XX. Они были, и язык вещей был оттуда, а сейчас язык вещей не оттуда, он совсем не из XX века. Он родился в XXI веке. Все это должно изменить кино, его язык.

«Голый остров» оказался и в наши времена актуальным, возможно, потому, что Синдо снимал абсолютно внетехнологичную, внецивилизационную среду. Герои его острова были голы, как могут быть неприкрыты одеждами изгои. И сегодня это кино смотрится как притча. А тогда это была жизнь бедных людей, и считывалась как вполне реальная. Язык со временем мутировал, стал сообщать о чем-то другом, но не перестал быть актуальным и современным. Канэто Синдо обнаружил портал в физическом времени и снял на этом языке кино.

В кино я много чего сторонюсь

Я сторонюсь языка, основанного на так называемой классической парадигме. Мне кажется, мы должны полностью уйти от любого подражания даже прекрасным произведениям прошлого. Необходимо их знать, потому что, когда уходишь, то должен знать от чего. У нас в школе нет преклонения перед великими художниками. Слово «художник» у нас пишется с маленькой буквы и произносится без придыхания. «Искусство», «творчество» – так же, без придыхания. Сегодня роль художника серьезно изменилась. У художника отобрано демиургическое начало, он уже не владеет этой планетой, он уже не стоит рядом с Господом Богом. Сегодня, мне кажется, эта позиция у художника отобрана. Мне очень нравится, что художник больше не там, не наверху. И не глядит сверху на все это безобразие, которое происходит здесь, и не оценивает его со своей точки зрения.

Мне кажется, что сегодня очень важен диалог. С человеком необходимо разговаривать глаза в глаза. Именно на этом уровне. Мы не больше, и знаем не больше. Он – столяр, а режиссер держит камеру в руках. Вот здесь что-то про жизнь вы и рассказываете друг другу. На самом деле все друг другу рассказывают, а не художник рассказывает всему человечеству, как ему существовать. Позиция демиургическая в искусстве мне очень не нравится сегодня. Еще мне не нравится очень многое, связанное с традиционной эстетической системой и с эстетическими понятиями. Допустим, у нас в Школе документального кино и документального театра мы пытаемся обойтись без метафор. Почему то, что рождено тысячелетия назад, должно работать сейчас, если время так изменилось? Работает ли это? Я на самом деле не вижу метафоры в современной реальности.

Несколько лет назад я отдыхала в своем любимом месте на Крите, в горах, в деревушке, где живет 26 человек, а когда-то это был огромный город, почти столица Микенского государства. VIII–XII век до нашей эры. От того государства остались только развалины чуть выше в горах. Сейчас это крошечная деревушка с одними стариками, где жители построили ресторан и комнаты для приезжих. Увидела в этом ресторане «Тайную вечерю», не Леонардо, другого художника. Потом увидела картину с тем же сюжетом в кафе где-то внизу, у моря. И в ресторане в русской провинции. Я спросила, а почему у вас здесь висит эта картина? Они говорят – ну вот, люди же обедают. На картине мужская трапеза. Для греков это особенно важно. Мужики одни, без женщин сидят, бутылочка, что-то еще на столе стоит, и замечательно. Весь метафорический смысл ушел, а то, что называется метафорой, и было реальностью когда-то. Метафора была реальностью. Как только она ушла, эта картина потеряла все сакральные смыслы. Но, если помните, слово «реальность» именно к сакральному когда-то относилось. Не к земной жизни, а только к небесной. Мы это понятие вернули на землю. Вот точно так же для нас сегодня метафора, практически просто не существует в реальности. Она есть, но сложно обнаруживаемая. Я сначала резко, через личный запрет, не разрешала произносить слово «метафора» при мне. Причем у нас разрешен мат, но не разрешена метафора. Потому что мат существует в этой реальности, а метафора не существует, что ж мы будем говорить о том, чего нет? Мы же документалисты.