Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

— Я их отпустил. Сказал, что мой шеф — на одну восьмую ингуш и не может убить своих родственников. Они сперва растерялись, а потом оседлали своих скакунов и уехали. Через неделю отряд под командой ингуша Шамиля напал на нашу деревню и многих убил… Я отпустил сего душегуба и теперь готов нести за сие любую ответственность.

Мои секретари слушали это с разинутым ртом. Гробовое молчанье затягивалось, а потом я приказал князю Львову:

— Пишите приказ. За неисполненье задания генерала фон Розена отозвать и отправить в резерв. На мое усмотрение. Число. Подпись.

Фон Розен чопорно поклонился, щелкнул мне каблуками, звякнул шпорами и по-военному развернувшись, пошел из моего кабинета. Да только я его догнал у дверей, и положив ладонь на его руку, взявшуюся уж за дверную ручку, с чувством выдавил из себя:

— Спасибо Вам. Этого я не забуду.

Отзыв фон Розена привел к тому, что мы опять отвели всех егерей с Кавказа, а русские не имели технических средств, чтоб драться с горцами. Резня пошла пуще прежнего, но однажды… В одном из боев горцы пленили жандарма. (На всю Империю — триста жандармов, так что это стало сенсацией.) Все думали, что горцы потребуют за него дикий выкуп, но их вождь Шамиль вернул моему парню оружие и на прощанье сказал ему так:

— Вернись к господину и передай. Пока он помнит, что я ему Брат, я был и остаюсь ему Верным Братом. Да не допустит Аллах нашей встречи в этих горах!

После этой истории все пошло по-другому. Пленных горцев, если не убивали на месте, то после сортировали и на каторгу ингуши шли старостами колонн. Не могу сказать, что им были поблажки, но… жандармы никогда их не трогали. А уж тем более — всякая шушера из тюремного ведомства. В России ж открыто считают, что мы заодно с дикими горцами и даже, якобы, мои унтера ездили на Кавказ учить ингушей стрелять из винтовок с оптическими прицелами!

Ничего не могу сказать по этому поводу, но ряд особо ненавистных казаков был и вправду убит неизвестными с фантастических расстояний. Впрочем, я верю, что стреляли не ингуши, но кто-то из моих «лесных братьев», готовых идти на любую войну, чтоб только всласть пострелять по казакам.

Считая от отцов к матерям, я на одну восьмую — генерал «мужицкого рода». Вторую — остзейский барон «старого образца». Третью — обычный латыш, пират и разбойник. Четвертую, я верю — ингуш, кызылбаш. Пятую — голландец, банкир, ростовщик и разведчик. Шестую — ганноверский немец — купец. Седьмую — немецкий швейцарец, гениальный ученый, романтик. Восьмую — еврей, раввин, архитектор.

Говорят, от смешенья Кровей родятся удачные дети. Похоже, — мне повезло.

Генерал Бенкендорф был направлен с «важной государственной миссией» в Крым в начале августа 1782 года, а вернулся домой только по специальному разрешению Ее Величества в ноябре. Жили они с матушкой с той поры в разных домах.

Я — Карл Александр фон Бенкендорф родился на рассвете 13 июня 1783 года по русскому календарю, или 24 июня — по календарю европейскому. В Лифляндии в этот день празднуют день Солнцеворота — Лиго, матушка увидала в том особое предзнаменование и просила родню подарить что-нибудь младенцу на память.

Эйлеры подарили мне золотое перо и простенькую чернильницу — Леонарда Эйлера. Фон Шеллинги прислали из Пруссии «дорожные» сапоги — Эриха фон Шеллинга. Бенкендорфы, с дозволения Архиепископа Рижского, подарили мне рыцарский меч моего легендарного предка — наполовину эста Тоомаса Бенкендорфа. А латыши Уллманисы поднесли мне дубовый венок Короля.

Это покажется мистикой, но все эти дары оказали самое странное и магическое влияние на всю мою жизнь.

Детство мое я провел голозадым сорванцом-латышонком, но дубовый венок мой пожух и вскоре осыпался.

Юность моя ничем не отличалась от юности офицера германского вермахта. Но уезжая на Персидскую войну, я вернул проржавелый меч в Собор, и, по преданию, архиепископ, проводив меня, сказал так:

— Плачьте, братия. Властитель наш отказался от родового меча. Ливонии теперь никогда не подняться из пепла…

Молодость моя прошла в скитаниях по всему миру. В день, когда я вернулся из Парижа в 1811 году, матушка просила примерить еще раз прадедовы сапоги. И, о чудо! Сапоги, которые всю жизнь были велики мне, вдруг оказались совсем узкими и крошечными. Тогда матушка собственноручно кинула их в печку, принеся пылкую хвалу Господу Нашему со словами:

— Свершилось. Мой сын вырос из сапог деда моего. Слава его переросла славу основателя Абвера! Теперь я могу умереть.

Что же касается пера и чернильницы… В этом тоже есть нечто мистическое, — всякий раз когда я притрагиваюсь к этим самым священным для меня реликвиям, какие-то неведомые флюиды пронизывают меня насквозь и мне чудится, что весь мой народ в этот миг подле меня.

Венок Короля Лета, Меч Повелителя Риги, Сапоги Отца Абвера — все это было и сгинуло, как сон в летнюю ночь. Осталось перо, чернильница, неверное мерцанье меноры в темноте тихого дома и стопа чистой бумаги…

А может, — все ровно наоборот? Зачем мне перо и чернильница, если не о чем, да и незачем бумагу марать?