Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

С того самого дня любой немец, не желавший работать на благо Победы над лягушами, казнился в Университете без участия моей матушки. А ученые Дерпта поголовно стали „нацистами.

Здесь возникает законный вопрос: кем же была моя матушка? Немкой, или еврейкой? Перед кем она ломала комедию — перед теми, или другими? Я думаю, что как всякая полукровка — она была искренна и в том, и в другом случае. Она всегда была немножко еврейкой и ровно столько же немкой. Равно как и я — в той же мере как немец, так и еврей, или — латыш.

Я, конечно, меньше ингуш, или, скажем — швейцарец. Ибо я вырос в немецкой провинции, учился у реббе, а играл с маленькими латышами. И я теперь не могу вычленить одно от другого… Лично мне кажется, что я больше — немец.

Ибо я могу плакать над строками Гете и Гейне, в то время как творчество евреев не-немецкого корня оставляет меня безучастным, ровно как и — латышская народная песня. И поэтому я больше — немец.

Матушке в Пруссии шибко внушили, что она ныне — еврейка. И с той самой поры моя матушка приняла к сердцу боль и обиды любого еврея со всей Европы. Где можно — она помогала деньгами, когда было нужно — она протестовала против убийств и погромов, если возможно — наши парни из Абвера вывозили несчастных к нам в Ригу.

Вскоре все евреи Европы стали числить ее своею Царицей и в еврейском народе пошел слух, что ее сын должен стать Еврейским Царем и долгожданным Мессией. Все это так.

Но я пару раз замечал, как немного брезгливо она пожимала руки еврейским банкирам и порою шептала мне на ухо:

— Господи, с какой мразью нам приходится иметь дело! Наворовали денег и думают теперь, что я с ними должна целоваться! А за душою ни Совести и ни Чести!

Господи, почему среди наших братьев нет Благородных?! Наверно, все лучшие наши — спят вечным сном под стенами Храма, — убитые римлянами… Купила же себе жизнь — одна только мразь… А это — ее потомство.

Я всегда чувствовал, что в эти минуты в ней говорит немецкая половинка. И чем старше я становился, тем все явственней для меня было видно, что еврейской Крови в моей матушке — только четверть и не может она бороться с Кровью потомственных лютеран — гонителей и притеснителей жидовского семени. В конце концов, это стали замечать и раввины — поэтому-то в 1816 году и начался Исход евреев из Латвии в Северную Америку.

Произошел же Исход оттого, что раввины вдруг поняли, что все годы их бессовестно водили за нос.

Видите ли… Лифляндия — крохотная страна. Латыши — малый народ. А немцы — не слишком-то любят русских. И наоборот.

Я, как потомок Бенкендорфов, и природный вождь латышей, эстонцев и ливов мог стать Царем всей Прибалтики. Но Россия никогда бы не приняла моей Власти, ибо я был — не русский. Настолько сильно и откровенно нерусский, что — просто смешно…

Но матушка моя была замужем за Кристофером Бенкендорфом. Незаконным внуком самого Петра Первого. По Крови — Романовым. И ее сын от такого отца мог бы претендовать на русский престол.

Разумеется, было „проклятие Шеллингов“. Но ровно в ту пору юный врач Шимон Боткин (зять моего деда Карла Эйлера) создал теорию о „защитных силах самого организма“. По этой теории наше тело само вырабатывает некие вещества, призванные убивать микробы всякой заразы. Иной раз во всем этом что-то сбивается и тогда люди страдают „сенною болезнью“, или „проклятием Шеллингов.

Именно Боткину принадлежат слова: "Если пыльца растений вызывает припадок у болеющих "сенною болезнью", почему не предположить, что мужское семя в "проклятии Шеллингов" вызывает подобную же реакцию у больных женщин? На мой вкус — сие проявления одного и того же расстройства!"

На эту идею его подтолкнул факт, что мы с Доротеей и нашей матушкой страдали "сенною болезнью" в самой жестокой форме. Дело дошло до того, что нас с Дашкою держали в четырех стенах — от всех взаперти с апреля и по сентябрь. Простой глоток весеннего воздуха, или капля меду с цветочной пыльцой вызывал в нас троих ужасный припадок с багровеньем лица, ужасной одышкой и порою даже — рвотой, если мед попадал в нашу пищу.

Матушка спасалась от этого платочком, сильно смоченным чередой, да неизменною трубкой. (Она добавляла в табак какие-то травки, спасавшие ее от "сенного удушья".) Нам же она запрещала курить и поэтому летом мы не смели выйти из дому.

После открытия Боткина к матушке пришло несколько видных евреев, которые сказали ей так:

— Вы можете долго себя обманывать, но истина в том, что ваши старшие дети — безнадежно больны. В любой день мальчик и девочка могут погибнуть от неудержимой рвоты, или удушья. Да и какая их ждет будущность?

Первенец ваш может рассчитывать лишь на правленье в крохотной убогой Лифляндии, да покорность отсталых и неграмотных латышей. Кто из баронов возьмет в жены вашу дочку — больную еврейку? Она же кашляет кровью при любом дуновении весеннего ветра! Кому нужна в доме больная невестка?!

Матушку всю передернуло от таких слов, но, не повышая голоса, она вроде бы спокойно ответила:

— Что же вы предлагаете?

Евреи сразу же оживились и самый бойкий из них произнес: