Про Иону

Сделали как надо, называется «гиюр» — и слова-то Любка выучила. Он счастлив, Любка на седьмом небе. Готовились к свадьбе.

Раввин вскоре приходит и сообщает, что его направляют в Умань. Там могила какого-то еврейского святого, и вообще, место заслуженное в еврейском отношении. Любка поинтересовалась, надолго ли, он только плечами пожал: как Богу захочется. Устроится — вызовет Любку.

У Любки последние сроки проходят, когда еще можно надеяться про детей, а тут разъезжать по стране и опять устраиваться.

Спрашиваю:

— Любишь его? Поезжай за ним, как-нибудь. Не любишь — ставь точку и успокойся.

А она со своей улыбочкой:

— Люблю, конечно, если б он в Ленинграде оставался или в Израиль направился. А ехать в глушь, терпеть его мансы…[18] Он же ко всему цепляется, у него соблюдений всяких миллион, вся жизнь расписана в Торе наперед, я не выдержу.

— Значит, Яша свою жизнь положил напрасно. Он считал, что ты от него получишь свободу, а ты со свободой вот что делаешь. Ты по ней как по грязи ходишь. Имей в виду, на тебя через год-другой и смотреть никто не соберется, останешься одна хоть тут, хоть в Израиле.

Не договорились ни до чего. Поплакали обе от души, и ладно.

Моя спрашивает:

— Как тетя Люба?

Я полностью не поделилась, обрисовала главное:

— Тетя Люба не знает, выходить ей замуж или нет. Переживает.

— А за кого?

— За раввина, что ли. Не знаю. Зовут его Давид.

Моя аж подпрыгнула:

— Ой, я бы вышла и не думала. Это ж как интересно!

— Интересно, — говорю, — но это не игрушки.

Любка таки не вышла. Он ей письма писал, но нет. Ну, хорошо. Моя загорелась узнать про раввина, позвонила Любке и выпросила адрес. Стали переписываться. Без моего ведома, хочу заметить. На адрес подружки. Я видела, что моя бродит странная. Возраст, ничего удивительного. У нее кровь бурлит, на танцы не ходит, с ровесниками отношения не крутит, энергию девать некуда.

Энергия дурная, а дело взрослое. Сказала, что на летние каникулы мечтает поехать в Карпаты в молодежный лагерь. Ну, поезжай.

Оказалось, она в основном к Давиду поехала обсуждать. Жила там пару дней. Тонкостей не знаю, но, слава Богу, раввин с моральным соображением, и ничего плохого в половом смысле не случилось. А потом действительно в лагерь.

Главное мне было разобраться, как на мою дурочку раввин повлиял относительно Бога. Она заверила, что про Бога речи нет.

Я не удержалась, спросила:

— Так зачем ты к нему ездила? Что он необычного сказал, что нормальные люди не скажут, например твоя родная мать?

Она:

— Я ездила не для того, чтоб сказал, я посмотреть хотела. Мне про жизнь надо было выяснить.

— И что, выяснила?

— Нет. Он и себя-то не выяснил.

Потом началось! Растратила на разговоры с Любкой кучу денег, просила ее прислать языковые учебники, обсуждала раввина.

Я на нее шикала — такие вещи по телефону, а она ноль внимания.

— В Израиль собралась, доченька? — Я хотела по-хорошему.

— Нет, — говорит, — просто у меня внутренняя жизнь.

И все с улыбочкой.

Я ей:

— Не улыбайся таким образом! Прямо издевательство!

А она:

— Это, мама, ироническая защита. Я тебе тоже советую.

Советчица! То она хочет, то она не хочет, не поймешь.

А мне что? Мне семью тащить надо. У меня с мужем конфликт.

Критический возраст подошел незаметно. Мне как раз сорок четыре, мужу — сорок шесть.

Думала — рассосется. Только вздохнули — бабушка Фейга умерла пару лет назад, мама перебралась к брату.

А вся причина в том, что вздохнуть вздохнули, а силы не те. И бабушка лежачая не стонет под боком, и мама не храпит, а ничего не хочется.

Дочке одеться, туда-сюда, телевизор цветной в рассрочку, холодильник.

Мне бабушка, Фейга моя дорогая, говорила, еще когда живая была:

— Ты мужу никогда голое колено не показывай.

Значит, не говори правду. Я смеялась. Какая она была умная! Пусть ей легко лежится. Хоть перед смертью и належалась, не дай Бог каждому. Теперь птичкой летает[19].

Моя меня не слушает, а я тоже не слушала. Ни маму, ни бабушку.

А бабушка любила поговорить на всякие темы. Некоторые собирают рецепты по кулинарии, а мне надо было записывать за бабушкой бытовые ситуации. Любка советовала, но по другой части, а мне б осветить эту сторону.

Меня моя дурочка попрекнула туфлями, я смолчала. А теперь вспомнила историю — из бабушкиных уст, хоть из другой оперы.

Она отправляла сына в истребительный отряд. А дед у нас был районный начальник потребкооперации, ему по разнарядке выдали кожух, какой выписывали всем начальникам — первосортная овчина, белый с желтинкой, со сборкой по талии, сзади хлястик и заход большой. Расстегнул — и кутайся два раза. Дед кожух не носил, выдали весной, а летом началась война. Дед как коммунист — в армию, на фронт без особого приглашения, а старший сын — в партизаны. Бабушка ему, конечно, на всякий случай дала кожух. До зимы провоевал. Как раз в кожухе попал к немцам. За еврея не приняли, и свои не подсказали. А насчет кожуха — полицай, чужой, не остерский, возьми и скажи:

— Кожушки такие ихнему партактиву выдавали. Этот, значит, никак не ниже коммуниста.

Повесили. Другие потом спаслись, выручили товарищи.