Про Иону

Потом стало полегче, пили чай. Правда, раввин ничего не ел. Я не в претензии: кошер есть кошер. Рассказывал про свою деятельность, в основном про отъезды, он и к нам явился по этому вопросу: насчет активности украинских евреев средней полосы.

Ничего особенно умного не сказал. Мы его и не спрашивали.

Любке оказывал внимание в рамках приличия, с моей беседовал как со взрослой. Показывал фотографии из Умани и другие: и всюду он в центре. Работа такая, с людьми.

Часок посидел — и попрощался.

Любка с балкона смотрела-смотрела на него, а сверху видна только черная шляпа. Потом говорит со значением:

— Что ни делается, все к лучшему! Сидела б я сейчас с ним в Умани.

Моя тут же:

— А так вы где сидите, тетя Любочка? — и с такой улыбкой, на отлично.

Любка сокрушалась, зачем приехала, всколыхнула себя, а без толку.

Моя утешает:

— Как без толку? Зато вы теперь знаете, что любовь прошла.

Любка посмотрела, головой покачала.

Моя дурочка при Давиде вроде на побегушках.

Вместе с ним заходила к отъезжающим, слушала, что говорят. Ей семнадцать, а на вид двадцать. Крупная.

Спрашиваю:

— Чего ты за ним таскаешься? Ты комсомолка. Будут неприятности, а тебе вот-вот в институт.

Она машет рукой.

И вдруг — раввин пропал. День терпели. Люди, у которых Давид остановился, рвут на себе волосы. Ходили в милицию. Заявление не приняли, мол, сам объявится. Обзванивали больницы — пусто.

Наконец нашелся. Какой-то добрый человек позвонил, сказал, что обнаружил сильно побитого, тот велел звонить и забрать. За десять километров от города, в лесу.

Поехали, забрали. На нем места живого нет. Синяк и синяк. Голова разбита. Борода связалась кровью, как камень. В больницу ехать отказывается, не в себе.

Врач, из отъезжающих, осмотрел, заверил, что переломов нет, кроме ребер; рана головы глубокая, но мозги на месте.

Моя говорит:

— Мамочка, нужно его взять к нам, выхаживать. У тех людей, где он остановился, маленькие дети, там нет возможности уделять ему заботу. Другие тоже не хотят по уважительным причинам. А ты медработник.

Ехать в Израиль у них время есть, а смотреть за пришибленным раввином у них сил нет и причины в обрез. Умные евреи рассудили: его побили кому положено, значит, надо держаться на расстоянии подальше.

Дочка плачет. Я молчу.

Потом говорю:

— Хочет он, не хочет, надо везти в больницу.

Дочка:

— В какую больницу?! У него нет черниговской прописки. К тому же ему как вколют там что-нибудь или в психбольницу заберут, когда он молиться начнет ни с того ни с сего. Не возьмешь к нам — я сяду с ним у нас во дворе.

Я к Грише за поддержкой. А он:

— Возьмем. Мы про него ничего не знаем. С нас взятки гладки. Будут спрашивать — так и скажем: больной далекий родственник, проездом заболел, обратился к нам за помощью.

Мой Гришенька — золотой человек! Золотой, а недальновидный.

Привезли. Уложили в Любочкиной комнате. Постель ему постелила, новую, с антресолей.

Каждую минуту слушаю сердце. То слышу, то не слышу. Пульс нитевидный. Глаза не открывает. Плохо дело.

Говорю своим:

— Значит, так: я, как медработник, ответственная за человека. Не мешайтесь. И беспрекословно: если через час глаза не откроет, вызываю скорую.

Вижу, одно дело было рассуждать, а другое — вот он, лежит, смотрите на него и считайте, когда пульс прервется подчистую.

Дочка замерла, Гриша насупился, а выхода нет.

Выставила их во вторую комнату, села рядом с раввином на кровать и только взглядом держу его на этом свете.

Надо о чем-то думать, себя занять. Мысли одна хуже другой. Главное — страшно.

И начала я молиться. «Отче наш, иже еси на небесех…» А дальше не знаю. Что из кино всякого запомнила, то и говорю. Так целый час строчку и строчила.

Щупаю пульс — у меня в пальцах отдается. Руку с запястья не отпускаю, считаю и молюсь, считаю и молюсь: сердцем молюсь, а головой считаю.

Потом еще вспомнила бабушку Фейгу, как она причитала: «Готэню, Готэню, вейз мир, финстер мир, зо зайн мир»[20]. Для равновесия, чтоб и еврейское что-то было, пусть не молитва, все равно полезный звук. А сверху на язык лезет: «Киш мир тохес, дрек мит фефер, шлимазл, мишугене»[21].

Тут он глаза и открыл.

Раз открыл — надо мыть, обихаживать, делать перевязки с мазью Вишневского, кормить, судно носить. Всё я. С утра, потом среди дня прибегу с работы, потом пораньше отпрошусь. На дурочку мою надежды нет. «Я, — говорит, — боюсь, очень он угрожающий по виду». А какой особенный вид? Ну, вернулся с того света.

Несколько дней ни слова не говорил, ел только бульон. Я ему бороду подстригла почти под корень. Щетину погладил, растерянно завел вниз глаза и через силу спросил:

— Зачем?

— Затем, что кровь не отмывалась, сплошные колтуны.

Очень сокрушался.

И хоть бы кто поинтересовался из тех, с кем он сюсюкал, как, мол, здоровье, не надо ли чем оказать помощь, лекарства и прочее. Ладно. Только через день-другой принесли его чемоданчик с книжками и причиндалами для молитвы. Чтоб за них Бога просил. За счастливый выезд.

А время самое неподходящее. Конец июля — Любе поступать в институт, Гришу командируют в село — на сельхозработы.