Про Иону

— И какой это дорогой ты дальше собираешься жить? — спрашиваю. Даже не удивилась, потому что привыкла к его выступлениям по поводу недовольства мною.

— Для начала поеду в Остер, к родителям. Возьму отпуск за три года.

Тут лето, у Любочки каникулы. Я ее жду. Она звонит и говорит, что не приедет. Сплошное расстройство.

От Гриши известий нет. Любочка далеко. Осталась я одна. Думаю, думаю. Как же так? Страдаю ни за что. Взвешиваю: если Гриша упрется и будет продолжать свое поведение — разведемся. Насильно мил не будешь и сердцу не прикажешь. Стыдно от людей идти за разводом в загс в солидном возрасте. А с другой стороны — настанет свобода. Ни готовить, ни стирать, ни за глазами Гришиными следить — что у него на уме, ни разговоры его глупые развеивать насчет моей неверности.

Умом понимаю, что нужно терпеть, переходный мужской возраст, но обидно. На пустом месте.

И вот в августе, я как раз варила варенье — сливу, приезжает моя любимая дочка. И не одна, а с Любкой Гутник.

Моя Любочка — и не моя! Я чуть на пороге не упала в обморок. Где нос, где глаза, где подбородок? Все другое. Красавица.

Оказалось, Любка ее устроила в Институт красоты, тогда их два на всю страну было — в Москве и в Ленинграде. Перекроили личико.

Я и рада, и страшно. И даже обидно. Что там такого кошмарного было от нас с отцом — перешивать наново?

Ну, ладно.

А Любка Гутник скачет вокруг мелким чертом и приговаривает:

— Красавица, красавица! Теперь у нее вся жизнь впереди!

Я на Любку смотрю и думаю: «Дура ты дура, сильно ты счастлива со своей бывшей красотой?»

И сразу про Гришу. Так, мол, и так. У родителей в Остре. Скорей всего, разведемся.

Они обе глаза раскрыли и в один голос:

— Не может быть!

Любка сразу пристала:

— Рассказывай подробно, надо спасать положение.

А что рассказывать? С чего начинать, откуда все пошло? Не знаю. Быстренько в уме прокрутила, потому что сто раз думала на этот счет, и ответила коротко и ясно:

— Беспричинная ревность. В его возрасте такое явление бывает. Бороться бесполезно. Буду ждать, пока перебесится.

Любка руки в боки:

— Нет уж! Я не позволю!

И толкает мою дурочку вперед:

— И Любочка не позволит. Правда, Любочка? Мы за него бороться будем всей семьей.

Значит, Гутничиха тоже наша семья. Ну-ну. Сил противоречить у меня не было. Хотелось одного, чтобы скорее наступил вечер и можно спать до утра.

А больше всего: я на свою дочку смотрю — и не вижу своей дочки. Красивая чужая девушка. И притом не обнимет, не пожалеет по-человечески — повторяет слова и выражения вслед за Любкой, а я не слышу звука, кроме какого-то мельтешения в воздухе.

На плите горит в медном тазу варенье. Мне плевать и не жалко. Я его варила по привычке, а не от души.

Схватили меня под руки — и на автостанцию. Как раз автобус на Киев через Козелец, а там пересадка на Остер. Мест нет, втиснулись стоя. Пока доехали, думала, очнусь на том свете. Но ничего. Из Козельца на попутке добрались до Остра, водитель скинул нас на станции и других подобрал.

Любка командует:

— Веди!

А я адрес вроде забыла. Помню — улица Фрунзе. Я в Остре у Гришиных родителей не была лет пятнадцать. Причем темно, людей — никого. Пошли в одну сторону — не туда. Пошли в другую — опять не там. Ночь, тихо. Любка вполголоса говорить вообще не умела, а когда разозлится, и подавно. Кричит:

— Ух, влипли! Полторы улицы, а мы как дуры плутаем. Люди! Где улица Фрунзе?

Из калитки вышел дядька — и к нам с кулаками:

— Шо вы пьяные орете, спатэ нэ даеты! Через дом ваша Фрунзе. Кого там шукаетэ?

Я говорю:

— Вульфов ищем. Арон Вульф. У него сейчас сын живет, Григорий.

Дядька оживился:

— Шо я, Арончика нэ знаю и Гришку його? Я их як облупленных знаю. А вы им хто?

Любка на меня показывает:

— Это его жена. А это дочка. Проведете?

Спасибо, провел. Дом оказался в самом конце улицы. Дядька молчал-молчал, а потом говорит, уже под калиткой:

— Сами стукайтэ. Я з нымы нэ звьязуюсь. И, чесно говорячи, вам тэж нэ совитую. Крим жоны, конечно. Якбы вдень, я б и проводжать не пишов. А внич — жалко.

И пошел обратно.

Любка постучала в окно. Зажегся свет — через стекло выглянул Гриша. Спросил в форточку:

— К кому?

Я попросила:

— Гриша, открой. Мы тут с дочкой и с Любой Гутник.

А он как ни в чем не бывало:

— Зачем приперлись?

Открыл калитку. Меня пропустил, Любку, а на дочку смотрит:

— Это кто?

Любочка ему:

— Папочка, это я, твоя родная дочь.

И смеется, идиотка. Так можно довести человека до инфаркта, если с непривычки.

В доме Гриша не спускает с Любочки глаз:

— Что ты с собой сделала?

Для разрядки вмешалась Гутничиха:

— Григорий, про Любу потом. Давай обсудим про вас с Женей.

А в комнате так: старик Арон, сын лесопромышленника Соломона Чернобыльского, отец Гришин, спит, глухой, потому и не реагирует. А в другой комнатушке темно — там, видно, мама Гришина, Лия Залмановна, отдыхает. Гришина постель на диване, рядом с кроватью Арона. Я сразу прикинула, что нам места нет. Только крошечная кухонька и верандочка со скамейкой — продувается вся насквозь.

Любка ведет свою линию:

— Может, ночью и не время, но мы не намерены откладывать. Все очень, очень серьезно, Гришенька.