Про Иону

– В партизанов… Может, и в партизанов. Тут же в войну народ перепуганный оставался – информация, сами понимаете, какая. Разное говорили… Красавица – ой какая! У ней вся порода – гробманская – хоть картинки пиши! – Сторож коротко взглянул на родственника: – А вы не з-за границы? Книгу пишете? Или кино делаете?

– Да какое кино! Я Бэллу ищу, пропал человек!

Тут родственник прокрутил перед сторожем рассказ про Бэллины переезды. Сторож не удивился.

– А-а. Она всегда много об себе понимала… А от недавно – лет десять – из самой Америки приезжали – про евреев кино делали, дак нас опрашивали. Прямо с пристрастием. Заплатили, правда. Остер – это ж до войны ого-го! Крупное еврейское место! Процентов семьдесят тут евреев было. Вы учтите, мы американцам про Бэйлку ничего не говорили, – сторож многозначительно посмотрел на родственника. – Вам, как ее родичу, расскажу. Хотите?

Родственник кивнул.

– Из евреев в Остре перед оккупацией много осталось – нихто ж не предупреждал, шоб уезжали, организации разъяснительной нихто не вел. До немцев беженцы с запада рассказывали, шо всех евреев обязательно стреляют. Не верили. Думали, на общих основаниях с украинцами, с русскими. А так шоб специально – не-е! Не верили. Ну, хозяйство, конечно, хибары. А у кого дом хороший, мебель – как оставишь? От и Готлиб остался. Бэйлка его бросать не захотела. Мы – молодые хлопцы – сразу на фронт пошли, комсомольцы-добровольцы. Ушли, а тут такое случилось…

Всех евреев, шо остались, постреляли, всех подчистую. И моих, и всех – в овраге, коло Десны. После освобождения перезахоронили в братскую, думали, шо и Бэйлка там.

А когда вертаться с фронта начали – я пришел, Хаим, Сунька Овруцкий, другие товарищи, – собрали еврейскую общественность: с эвакуации уже подтянулись, демобилизованных тода еще не было – а те, хто по ранению.

И много остерских, шо под немцами были, – украинцы. Обсуждали итоги оккупации. А какие итоги? Полицаев пол-Остра, и они тут же с нами сидят. И все знают, хто шо. Районное начальство выступает, осуждает отдельные случаи, говорит – мы единая семья, по писаному. Вы, говорит, товарищи, если знаете о пособниках, дак говорите прямо, вам теперь бояться нечего.

Ну, тех, хто сам стрелял, бабы говорили, сразу наши показнили, еще как пришли освобождать. По законам военного часа. Тех, считай, и не было уже. А такие, шо не сильно, те с нами и сидели – в синагоге бывшей, в клубе.

Бэйлка перед тем объявилась. Где была, как спаслась – молчит. Бабы клещами тянули – не призналась. «Как все, так и я», – отвечала. Другие за войну аж черные сделались, а она – худющая телом, а лицо – ничего, точно как было.

И от она во всей своей красе с места подымается – привыкла на комсомольских активах участвовать. Как теперь вижу. Слово в слово:

– У нас у всех большое горе. Мой отец убит проклятыми немцами, мой брат погиб смертью храбрых на фронте. Тем более про себя говорить не буду. У всех тут родичи в могиле – исключительно потому, шо евреи. И украинский народ тоже пострадал, хоть и не на месте его стреляли. Тут про полицаев идет речь. Правда, полицайских евреев нихто не видел. Потому шо евреев на месте стреляли и выбор им не давали. А у всех дети, всем жить хочется. Мертвых не подымешь.

Сказала и села. Шо сказала? Кому? Зачем? Как язык повернулся? Тут поднялося! Гевалт! Сунька Овруцкий на костылях тогда пришел, офицер, с пистолета палить стал. Кричит: «Дайте я эту полицайскую подпевалку вбью, она хуже Фани Каплан!»

Бэйлка шо-то ответить хочет, дак на нее насыпались кучей и все лупили, лупили. Ой как! Начальство растаскивало. Милиция. Бэйлка лежит на полу вся в крови. Водой полили, она стала и пошла. Нихто за ней не пошел. Нихто.

Сторож замолчал.

После долгой паузы спросил:

– Ну как вам нравится?

– Да…

– Шо да? Вы скажите, нравится вам или нет.

Родственник молчал.

– И после такого вы мне говорите, шо она сюды приедет… Мы думали, шо она тогда на себя руки наложила.

В Десну сиганула. С того дня ее и не видели… А она живая! Живучая, гадость!

Сторож вскочил и стал загибать пальцы на руке, начав с большого:

– Хаим живой, я живой, Сунька Овруцкий живой, на ладан дышит. Мы тут еврейская общественность. Мы ее тут терпеть не будем! – загнув третий палец, сторож опять присел, так и держа пальцы сложенными, будто готовясь скрутить дулю.

– Столько лет прошло. Что вы…

– А то, шо всех евреев в Остре постреляли, а ее нет. Она, видишь ты, живая. Ну ладно, может, в партизанов була – так и партизанов всех перебили, а она живая осталась, шоб потом такое варнякать! – Сторож не смотрел на родственника, а кричал в пространство: – Мы на фронте за шо воевали? Наших тут за шо порасстреливали? Шоб мы потом так рассуждали, как Бэйлка?

– Успокойтесь, успокойтесь… – уговаривал родственник.

– Так я ж не со зла. Я за порядок, – сторож поправил медали и поднялся во весь рост.

– А Готлиб Гробман где похоронен? Вроде вы не показали, – родственнику пришлось задрать голову, чтобы посмотреть в лицо старика.