Про Клаву Иванову (сборник)

Ветер струил едва слышно к траве и ласковел, теплел с каждой минутой – дело шло к полудню. Родион совсем задремывал уже, когда послышался голос Гуцких:

– Ты бы полегче с ними, Гуляев!

– А? – очнулся Родион. – Что?

– Да с захребетниками-то этими. Полегче, говорю, надо бы с ними.

– А ну их!

– Я почему-то всегда думал, что выдержки у тебя побольше…

Родион сел, поворочал плечами, стряхивая дремоту. Гуцких подлез под крыло, распахнул китель.

– Нет, ты послушай, Родя. Если уж прислали – будем делать, что можем. Без тебя собрание у нас состоялось. Так решили.

– А я что – против разве? Надо так надо.

– Гляди, а то невзначай забудешь про свою силу.

Летнаб ткнул Родиона в плечо. Они помолчали, разглядывая аэродром. Ветер шевелил траву перед ними, перебирал жидкие волосы летнаба, а Родион искоса поглядывал на него, и ему было хорошо оттого, что вот есть у них на отделении такой Платоныч.

– Боковик, – кивнул в сторону летного поля Родион.

– Взлетим, – сказал Гуцких.

– Разговор есть, Платоныч, – проговорил Родион.

– Давай.

– Письмо я получил от одной девахи.

Родион достал из кармана конверт.

– Так! – оживился летнаб. – Женишься?

– Да нет. Другое. Девка лесовая, привычная…

– Так-так…

– Агриппина Чередовая. На кордоне живет в Жигановском районе.

– Это где последний в прошлом году пожар тушили?

– Там. В болото я еще ухнул. Помнишь, рассказывал…

– Помню. Конем тебя там вытащили?

– Вот-вот… Просится.

– Куда?

– К нам. – Родион вздохнул. – На работу.

– Пожарником?

– Вот и я тоже думаю. Однако девка огневая. Тушила с нами тогда. Ну, кашеварить будет. А что?

– Да ничего. После войны служили девки на базе. Некоторые даже прыгали. Ничего! Лето, видать, у нас будет…

– К нам не больно люди рвутся, Платоныч, а эта не то чтобы просится, а пишет: «Еду».

– Да пускай едет.

– Спасибо, Платоныч. Я уж глядеть за ней буду.

– А у тебя с ней что-нибудь есть?

– Да как сказать? Пожалуй, что нет ничего… Где же пилот? Ты звонил ему, Платоныч?

Через полчаса они уже летели над тайгой, по-весеннему одетой первородной зеленью. Родион соскучился по высоте, по земле, большой и нетесной, отуманенной далеким горизонтом. Неясная граница тверди с небом была подвижной. Земля вздымалась, росла немыслимой горой, когда самолет заваливал на крыло, а крен в другую сторону убирал ее совсем, томил в пустоте. Было приятно, когда зыбило самолет и он припадал вниз – сердце будто приостанавливалось, мерло, напоминая Родиону, что он наконец летит.

Внизу кое-где серели широкие прогалины – вырубки плохо зарастали. А вот черное пожарище наплыло.

– Помнишь? – крикнул Гуцких, обернувшись.

– Как же! – отозвался Родион.

Он этот очаг, правда, не гасил, выбирался в то время с верховьев Уды, но шуму тогда от этого позорища было на всю область. Недотепы-лесорубы жгли сучья и недоглядели, а потушить враз не смогли. Ветра тогда дули перед непогодой. Как не помнить… Лес отдали огню по самую квартальную грань, лесопилка сгорела, стлань на десяток, а то и больше километров, взорвался склад с бензином и соляркой, человек погиб, леспромхозовский тракторист. Жалко парня… И вот подумать – один только человек в общем количестве, а народ без него бедней. Еще дальше подумать – от него бы дети пошли, от них новые люди. Один человек, но какая в народе широкая просека образуется! Чем дальше, тем шире…

Снова пошла живая тайга. Стояла она плотно, во всю силу. (Ах, хороши места! Живые. Зверя, должно быть, в этом буйном разнолесье! И птиц тоже. Зяблик, наверно, вьет уже свою кудрявую песенку, перебивает себя, оттягивает и захлебывается, подымает все выше и выше. Ну и силища в его крохотном горлышке! И дятлы кричат скрипучими своими голосами. Кричат изредка, потому что им некогда – работают. И кукушке по времени пора. Грудной ее голос под небесным сводом полней, круглей и печальней, чем тот, что живет в памяти…)

Вот снова старая гарь, мертвый остров. Должно быть гниль уже вошла под кору, мягко пробирается в сердцевину. И зверь ушел отсюда, и птица улетела, и даже муравьи не скоро заселят это гиблое место. Лес может и совсем не отрасти. По редине ветер начнет разгоняться, валить раменные сторожевые дерева. И смотря какое место тут, а то вода подступит, заболотит все, и конец лесу на веки вечные.

(Нет, подходящая у меня работенка! Что же тогда делать в родном краю, если не отводить главную здешнюю беду? А юг если взять, угорья, там беда эта и того плоше – после огня по скатам всю землю стащит дождями, и какой уж тогда лес, на камнях-то? Что останется – жуки доточат, в труху пережуют. А если сгорит сухолесье на песках – смоет и сдует все подчистую, где уж там прижиться семени! И не дай бог второй пожар по гари – все перепылит в летучую золу. С веками, конечно, через траву и кустарники лес может подняться снова, да только очень уж долго ждать…)