Про любовь, ментов и врагов

– А ну пойдем, – угрожающе надвинулся на писателя Колик, – и давай, без глупостей. Руки назад!

Автор гениального замысла был препровожден в камеру без особых нежностей. Дядя Вова поусмехался себе под нос и записал в настольный календарь: «Освободить С-ра Анджелло в 16:00».

Но лето! Благословенное ереванское лето, которое врывается в окна пенсионеров и влюбленных, разносчиков мороженого и милицейских начальников и ворошит руками утреннего ветерка свисающие со стула детские распашонки и лифчики, бумажные салфетки и записки на столах. И листает, листает газеты и забытые в кухне поваренные книги, пачки накладных и настольные календари… Так запись была сделана Дядей Вовой на листке послезавтрашнего дня. И так писатель-чиновник был забыт в камере предварительного заключения.

Надо признать, что приподнятое экскурсионное настроение канцеляриста растаяло уже через полчаса после пребывания в угрюмой КПЗ, и Сеньор Анджелло решил вздремнуть на всамделишних арестантских нарах, чтобы скоротать время. Еще через два часа заскрежетал замок, канцелярист встрепенулся и стал пятерней охорашивать свой зачес, виртуозно связывавший правую сторону лысины с левой, как Панамский перешеек – обе Америки. Отворилась железная ставня дверного окошка, откуда лапа Колика протолкнула дымящуюся миску с обедом, ложку и два толстых ломтя хлеба.

– Иийя![124] – удивился Сеньор Анджелло и встал, – ну да, для полной картины нужно знать вид и вкус и арестантской баланды! – поставил миску на стол, присел на лавку и понял, что натурально проголодался. Он размешал ложкой содержимое миски, радостно убедился, что это борщ, но среди открытий числилась и сахарная мясная косточка, правда, не особенно богатая на мясо. Ну уж нет!

– Эй, Колик, – повторил он Дядь-Вовино обращение к стражу, – ты эту миску забери, а мне чего-нибудь другого принеси: я ведь вегетарианец!

– Кто-о-о? – прищурился появившийся в окошке круглый глаз Колика.

– Вегетарианец я, – постарался простецки улыбнуться стражу Анджелло, – я только овощные блюда ем, без мяса, без сливочного масла… Ну ещё сухофрукты, орехи, мёд, – продолжил он, заметив заинтересованность Колика.

– А это есть не будешь? – тихо осведомился тюремщик.

– Нет, – обаял его улыбкой бытописатель.

– Ну тогда отдавай обратно, – ласково предложил Колик.

Анджелло по-молодецки легко поднялся с лавки, передал в окошко борщ с сахарной косточкой и застыл у окошка, продолжая улыбаться тюремщику.

– Ложку верни, – попросил тот.

– А, ну да, конечно, – спохватился чиновник, отдал ложку и поинтересовался:

– А что ты мне принесешь поесть, Колик джан?

– Шан как[125]! Шан как дам тебе поесть! – загрохотал долго сдерживавший себя Колик и шлёпнул ложкой по интеллектуальному лбу самодеятельного романиста. – А Коликом своего деда называй! И на «джан» со своими дедом-бабкой на том свете будешь говорить, преступный сукин сын! Я для тебя – Товарищ Дежурный Сержант Курикян! – и ретировался с борщом и обольстительной сахарной косточкой, презрительно лязгая о каменный пол подкованными ботинками.

Спустя пять-шесть часов с начала отсидки Анжелло попытался привлечь к себе внимание, гулко стуча в железную дверь и властно призывая тюремщика. Но Колик был парень не промах – он и не таких здесь видал! Подошел к двери, грохнул дверцей окошка, отматерил, пригрозил сменить ложку на сильнодействующий инструмент. Романист замолк и надолго задумался.

– А что? – сообразил он, – ведь так оно, должно быть, и бывает! Именно этой потрясающей реальности я сам и добивался. Главное тут – не забыть детали, интонации, этот запах в камере и надписи на стенах! Да, такого опыта ведь нет ни у одного из собратьев по перу, этих заласканных болтунов…

Тут даровитый чиновник спохватился, что шикарный «Паркер», равно как и сувенирный блокнот из загранкомандировки в город-побратим, были экспроприированы суровым стражем при натуральном личном обыске, и застучал в дверь:

– Товарищ Сержант джан, ты мне ручки-дрючки верни, я же не буду здесь без дела просиживать. Ведь я писатель – сам, небось, знаешь…