Про любовь одиноких женщин

Что это я разникогдакалась? Иногда люди расстаются, разлюбив, с атомной битвой ни на жизнь, а на смерть и ещё не такое вытряхивают из своих кармашков, которых вдруг оказывается очень даже много. А в них жуткие факты, стыдные тайны – сплошные "чемоданы компроматов". И, спрашивается: как же ты жил с таким чудовищем-то? А любил (любила). И оно не мешало, не тяготило. Тихонько лежало и выжидало. Когда же любовь прошла и все цветы завяли, из тайников, как из шляпы фокусника, вытащилось вместо кролика всё копившееся там долгое-долгое время. А уж если начинается делёжка, сведение счётов и месть бывшему любимому человеку за "потраченные на него годы, за потерянное время", тогда кармашки превращаются в стратегические запасы атомного оружия. Хотя, собственно, почему время потерянное? Ох, это другая глубокая тема: отчего люди считают, разлюбив, что потеряли свои драгоценные годы? Потому что дураки, наверное. Не потому что якобы потеряли, а потому что думают, что потеряли. Ударение на "якобы" и "потеряли".

Мы стали встречаться с Глебом, и началась моя долгая-предолгая жизнь на вулкане. Или на бомбе. Не знаю, с чем лучше сравнить… С бомбой всё-таки. Это когда любое неверное, неловкое движение может очень дорого стоить. Безумно дорого! Зачем мне это было нужно? Не "зачем", а "почему": я полюбила Глеба так, как… не хочу писать банальности, а кроме них почему-то ничего в голову не приходит. Это была любовь-восхищение, любовь-обожание, любовь-нежность, любовь-немогунадышаться.

Но Глеб, Глеб… Юноша голубых кровей, без преувеличения. Он был из той семьи, в которой сохранились столовые приборы от прадедов. Красивые такие, причудливые, в прекрасном состоянии. В их доме – огромной пятикомнатной квартире в центре столицы – была только антикварная мебель, були всякие, изящные креслица, кофейные столики невообразимой красоты и ценности… в общем, для меня – музей. А для них обычный быт, их каждодневная жизнь, реальность, даже рутина. Мальчик вырос вот в такой реальности. Мальчик с детства знал, как обращаться со всеми приборами и салфетками на столе, для чего какой соусник, почему в сахарнице странная ополовиненная ложечка, что такое молочник и зачем он вообще нужен. Последний вопрос – это был мой вопрос, который я ляпнула в первый же приход в их дом. Молоко к чаю подали в молочнике – удивительно красивом, таком маленьком белом кувшинчике с тоненькой ручкой-веточкой, "обросшей" листочками. Вот я и брякнула – типа, для чего? Хорошо хоть не продолжила свою мысль про то, что из пакета, в принципе, наливать очень даже удобно, я всегда так делаю.

Глеб покраснел, его родители снисходительно улыбнулись, а я… я была уверена, что больше меня в этом доме никогда не будет – просто не пустят на порог, как грязную уличную и лишайную шавку. Но потом оказалось, что ничего не изменилось, и я опять и снова приходила в удивительный и какой-то нездешний и несегодняшний дом Глеба, а я дала себе слово: больше никогда не открывать свой поганый рот в подобных случаях, "молчать и слушать, молчать и слушать", внимая, вникая, запоминая и не возникая.

Хотя бежать, сматываться, тикать, удирать хоть в голом виде по ночной Москве надо было в ту же ночь, когда мы были вместе с Глебом, обожая друг друга, зацеловывали лица друг друга и чуть не до слёз признавались в любви навечно: "больше никто никогда", "я не могу представить", "никто, кроме тебя" и прочее всем известное бла-бла. И вот в этот момент страстного влажного шёпота я вдруг расслышала нечто весьма оригинальное и свежее:

– Всё будет хорошо, родная моя, любимая, я из тебя сделаю что-то замечательное, ты станешь прекрасной, самой прекрасной в мире…

Я дёрнулась. Вздрогнула, как стеганутая лошадь. Даже "протрезвела" на минуту. На мгновение меня охватили холод и озноб, в мозгу тут же пронеслось моё дефективное прошлое и будто бы увиделось ещё более кошмарное будущее. Это был сигнал – драпай! Пока не поздно, пока не проросла в любимого всеми сосудами и нервами, пока разрыв этих двух организмов не превратился в операцию по разделению сиамских близнецов. Увы… любовь уже была настолько сильной, огромной и поработившей меня, что я заставила себя подумать так: "Это он хотел всего лишь сказать, что купит мне новую одежду, ему просто не нравится мой стиль, не более того". "Просто купит одежду…" Какая наивность и какая недальновидность! А ещё вернее – попытка самообмана. Пытаться обмануть себя – самое жалкое и никчёмное занятие. Но, видимо, по-другому уже и быть не могло. Я не просто любила Глеба, а практически молилась на него и считала, что он и есть самый лучший человек на планете. Не может быть никого ни умнее, ни образованнее, ни добрее, ни благороднее, ни честнее. У него не было недостатков и, ни дай бог, никаких пороков! Я прежде не подозревала, что такие люди в принципе существуют. Потому что так не бывает.