Про меня

Есть методика – можно сразу удалить грудь, в которой опухоль. А есть методика – можно удалить только опухоль, а грудь тогда оставить.

Санечка говорил: «О чем тут думать, удалять все!» Вика кричала: «Зачем нам твоя грудь, ты, идиотка?!»

Меня кто спрашивает? Но я потихоньку уговариваю Катьку: «Удали все, все, все. Пожалуйста, удали все, ты же моя мама».

Дома у нас теперь все время говорят про каких-то незнакомых людей.

Говорят – а у нее было это, а она… а у нее было то, а она… Все время говорят про каких-то незнакомых людей! И во всем этом такой страшный смысл, такая страшная недоговоренность – у нее было ЭТО, а она ЖИВЕТ.

От всего этого – беспомощность, как будто в мире были законы, мы ничего плохого не делали, а с нами поступили не по законам.

…Вышел врач.

Врач сказал, что биопсия плохая. Уже нет выбора удалить только опухоль, теперь точно нужно удалять грудь. Мне очень страшно это произносить, но нечестно бояться, если у нее так. Нельзя бояться, бояться – значит ее предать.

– У меня никого нет, понимаешь, у меня, кроме нее, никого нет, – сказала Вика.

Она что думает, что Катька умрет? Во время операции?

– Будь добра, помолчи, – сказал Санечка. Он никогда не говорил с ней так, вежливо и равнодушно, как с чужой.

Вышел врач, сказал непонятное. Плохая новость, про какие-то лимфоузлы. Что-то еще в лимфоузлах? Санечка побледнел, Вика скривилась. Врач ушел.

Санечка плачет. Он плачет, что лимфоузлы?

Вика боится. Делает вид, что храбрая, что все на ней – и Санечка, и я, и разговоры с врачом, и ей нужно всех поддерживать, а сама так боится, что от ее страха воздух дрожит.

Я не плачу. Наверное, лимфоузлы осложняют операцию? Я потом все посмотрю в Интернете. Я не плачу. Я не боюсь. Кто-то из нас должен поговорить с врачом, а кто, если Санечка плачет, а Вика от храбрости ничего не соображает?

Это только сначала страшно, что рак, что Санечка плачет, а потом не страшно. Все это – нереально, в этой полной нереальности реальны только щербинки на подоконнике, реальны подтеки краски, а все остальное все равно нереально.

Можно думать не про свое страшно, а совсем о простых вещах – что Катька будет пить после операции. Что в реанимацию не пускают, а нам всем троим нужно быть рядом с ней, когда она проснется и опустит глаза, увидит бинты.

Может быть, хотя бы меня пустят в реанимацию, я же ребенок.

Пришел врач и говорит: «Вы простояли у подоконника восемь часов». Как будто жалеет нас, что мы простояли у подоконника восемь часов. Странно.

А Катька уже в реанимации, скоро проснется. Санечка боится спросить. Вика тоже боится, но спрашивает, как стонет, – удалили?.. Врач посмотрел на нее, как на сумасшедшую.

…Знаете, что мы почувствовали? После операции?

Ужас, несправедливость, злость, жалость к ней и себе, все это мы уже чувствовали раньше. А сейчас – облегчение. Что у Катьки ЭТОГО ПЛОХОГО больше нет.

Я не должна бояться страшных слов, это нечестно. У Катьки больше нет злокачественной опухоли.

Моя главная жизнь

Вдохнули – задержали воздух – выдохнули – Катька уже дома.

– Следите, чтобы у нее не было депрессии, чтобы она понимала, что впереди жизнь. Вы же понимаете, что грудь не главное, главное жизнь. Нужно бороться за жизнь, – сказал врач.

Но это еще страшнее! Столько раз повторять слово «жизнь». Значит, грудь не главное, нормальная жизнь не главное, главное ЖИЗНЬ? Значит, может быть и НЕ ЖИЗНЬ?

– Вот еще – депрессия! – фыркнула Вика. – Глупости не говорите!

Врач склонил голову набок и замер, как большая удивленная птица.

Это самый лучший врач в городе. Лев Борисович с Викой нашли его в аэропорту. Не в том смысле, что шли-шли и нашли, а просто он улетал на консультацию за границу и даже уже почти улетел. Дядя Лева сначала считал, что самый лучший врач в городе – другой, а потом решил, что этот, и они с Викой погнались за ним в аэропорт.

Вика прокричала врачу – умоляю, стою на коленях, речь идет о жизни и смерти и уточнила – о вашей жизни и смерти. Врач покачал головой – наверное, он слышит это каждый день. Вика встала на колени, бухнулась на пол у всех на глазах.

Что чувствует человек, перед которым стоят на коленях? Что он не может помочь всем и сейчас улетит? Врач опять покачал головой. Но дядя Лева что-то пошептал ему, и он остался. У врачей своя этика – дядя Лева врач, он знает волшебное слово для других врачей.

– Следите, чтобы она не лазила в Интернет, не читала про болезнь. Старайтесь быть веселее, не плачьте при ней, не смотрите на нее как на инвалида, – сказал врач.

– Вы думаете, что она думает, что мы думаем… – Вика вытерла кулаком слезу, хлюпнула носом, фыркнула: – Вот еще – инвалид! Скажете тоже – инвалид!.. Кому такое может в голову прийти?!

Санечка с Викой привезли Катьку домой, очень старались быть «как всегда», разговаривали искусственно бодрыми голосами, пока Катька не посмотрела на них этим своим взглядом – укоризненным, смешливым, «вы дураки, что ли?». И они стали вести себя нормально. Вика – кричать: «Или ты сейчас же прекратишь лазить в Интернет, или я тебя убью!», а Санечка взглянул на часы и убежал в театр.