Про тех, кто в пути

«Мессер» мчался не в трёхстах метрах над землёй - ниже. Эти твари отстали, и я видел - пруд. Тот самый. N3.

На его берегу пульсировала, билась, как страшное сердце, воронка тьмы - проход. «Портал», - мелькнуло слово. Цель, которую так и не успел поразить полковник Киршхофф. Дверь, открытая самонадеянным мерзавцем…

Справа и слева. Бомбы должны лечь справа и слева. Точно справа и слева. Я увидел, как навстречу мне рванулись щупальца тьмы - и, нажав бомбосброс, круто ушёл в сторону и вниз, под эти разворачивающиеся вполнеба жгуты…

Я не видел, попал ли. Да это уже и не имело значения - второго шанса у меня, у нас - не было.

Потом был удар. И ещё удар. И страшная тряска, выколачивающая из меня жизнь. Хруст. Удары, удары, удары.

А ещё потом самолёт остановился. И накренился на бок.

И я понял, что остался жив.

4

В разбитый колпак дул ветер. Он был сухой и пах гарью, но это был живой ветер, и он доносил до меня звуки города - вечернего небольшого городка: лай собак, кукареканье петуха, одинокий шум ма-шины и неожиданно очень чистый и близкий звук идущего поезда.

Если это пригородный, то из него выйдут люди и не пойдут короткой дорогой, потому что увидят, как горит полосами сухой кустарник… но это будет последний раз. Когда пожар уляжется, тут протопчут новые тропинки. Быстро протопчут…

Я подумал, что дед и герр Киршхофф вот сейчас пришли в себя. Я не надеялся на это. Я это точно знал откуда-то…

Я почувствовал, что по лицу течёт горячее и липкое - это была моя кровь из раны на лбу, под волосами. Но больно не было. Я вылез на крыло, не удержался и съехал по нему на траву. Оказывается, левое шасси «мессера» не вышло до конца, и самолёт завалился на бок. Вот почему меня так мотало…

Я сдёрнул краги и бросил их на горелую землю. Постоял и пошёл. Просто так, куда глаза глядят, понимая, что так или иначе через полчаса выйду в город. Пусть только прогорит бурьян. Он и здесь только-только сгорел, из-под моих сапог облачками выпыхивала горячая зола.

Я шёл и думал, что на свете на самом деле очень мало важных вещей. Не таких, про которые говорят, что они важные, а - важных на самом деле. И мечта - не последняя из них вещь. Пожалуй, даже первая. Может быть, даже единственная по-настоящему важная… если это настоящая мечта.

С этим я ещё не разобрался, если честно. Ещё я думал, что высплюсь и поеду в корпус. Нет, сначала навещу в больнице стариков, но потом сразу поеду в корпус. Там как раз готовятся к приёму новичков. Я ничего не буду говорить нашему начальнику.

Я только попрошу у него права на один полёт. На десять минут полёта с ним на заднем сиденье, чтобы он убедился сам и не беспокоился. Он не имеет права это разрешить… но и отказать мне он тоже не имеет права.

Не все права записаны в личных делах и санитарных книжках. И кто сказал, что мечту можно прихлопнуть больничным штампом? Жаль, я так и не понял, кто был тот круглолицый весёлый мужчина, который помог мне найти дорогу, но он сказал правильные слова…

А после этого полёта будем разговаривать. Если я буду настойчив, то восстановлюсь сразу на второй курс.

И ещё я думал обо всех, кто в пути. Теперь я знал, сколько человеческих судеб и жизней закручено неведомой силой. Они существовали не на страницах фантастики и не на экранах телевизоров - в реальности и, если мы победили, это не значит, что везде победило добро…

Но я знал теперь и то, что их - сражающихся за него - немало везде, во всех временах и пространствах.

И, может быть, не так уж и безнадёжна эта борьба, как нравится думать кое-кому - из тех, кто не способен бороться сам и готов смириться, кому проще верить, что добра не существует вовсе, что Свет и тьма - одно…

Я дошёл до провала в земле, куда со свистом и клокотаньем устремлялись остатки воды из пруда, мутной и чёрной. На поверхности всего этого крутилась какая-то фанерка. Вот и всё… Это место заболотится - и то, что осталось от Портала, будет надёжно похоронено дважды.

А потом я увидел ребят. Они сидели прямо на дымящейся земле, чёрные, грязные и усталые. Настолько усталые, что только Колян махнул мне рукой. Я пошёл к ним. Я шёл и радовался, что они живы, и это была не бурная радость, мне не хотелось прыгать, обниматься и орать разную чушь.

Просто они были живы. И это было хорошо, потому что это было правильно. Я подошёл и сел рядом в пепел. И привалился к плечу Петьки. У него было разодрано и забинтовано остатками майки всё правое плечо, ресницы и брови сгорели, губы покрывали кровавые трещины.

Колян держал на коленях обожжённые руки со слезшей кожей и чему-то улыбался. Хуже всех выглядел Тон - он лежал на подостланной куртке, голова на коленях Лидки, и был весь синий с чёрным и перебинтованный какими-то обрывками тряпок.

Но гитара Высоцкого - совершенно целая - покоилась у него под рукой, как автомат у бойца, исполнившего свой долг.

- Как он? - спросил я тихо, и Тон хрипло ответил, не открывая глаз:

- Прекрасно, неужели не видно?

- Дальше будет ещё лучше, - утешил его я. Тон вроде б засмеялся:

- Где… дальше?

- Ну вообще, - я повёл рукой по воздуху. - В жизни. А ты, как ожидал?