Про то, как Вакса гуляла-гуляла, гуляла-гуляла

Я вспоминал, что, прежде чем начал целовать деревья – а у меня есть такая привычка, когда никого нет рядом или слишком близко, прижаться к стволу дерева губами, – я бесконечно боялся их, я голову боялся поднять, чтобы взглянуть им в лицо, и много времени прошло, пока не понял, что не могу без них жить.

Друзья даже прозвали меня друидом, надо объяснить моей дочери, что такое друид и как я им стал, пусть посмеется.

Но Вакса продолжала беспокоить меня. Сказки я рассказывал как прежде, рассказывал, даже забывая о случившемся. Никуда она не делась, раз моя дочь так бережно прижимает ее к себе и из темноты ночи, поблескивая, смотрят на меня самые внимательные в мире глаза.

Но теперь, слушая сказки, Маша стала требовательней, она слегка направляла меня, так, чтобы не спугнуть моего вдохновения, но в то же время услышать что-то необходимое ей самой. И Ваксе.

– …и вот, увидев Ваксу, Робинзон Крузо вскричал: «Ура! Я не один! Мне ничего не нужно в мире, когда рядом необыкновенная собачка Вакса, принадлежащая Маше, той самой Маше, о которой я столько слышал, скитаясь по бурным морям…»

– Нет, папа. – Она закрыла мне рот ладошкой. – Он не мог так сказать, у него была любимая девушка-мечта, о ней он думал в морях.

– Любимая девушка Робинзона Крузо? – опешил я.

– Да. И это совсем не Маша. О Маше он слышал только однажды, когда в одном из плаваний повстречал тебя. Это ты рассказал ему обо мне и о Ваксе. Но этого оказалось вполне достаточно.

– Да, действительно, – делая вид, что вспоминаю, соглашался я. – Я рассказал ему о вас. Откуда ты это знаешь?

– Я все-таки фея, папа, как бы ты ни возражал. Я каждое утро и вечер жду, когда Вакса станет живой и поведет меня в волшебную страну, где есть остров, далеко, как у Робинзона Крузо. Я придумываю эту страну, придумываю, что мне нравится, переношу в другую голову, там выбрасываю из головы. Ну, продолжай.

И я продолжал.

Так шли наши дни, в которых было все, кроме покоя.

Вакса летела под откос, впервые предоставленная самой себе, брошенная в мир из окна поезда твердой рукой.

Эта была не игра, падать она умела, Маша часто подбрасывала ее высоко, чтобы тут же поймать в объятья. Это было чье-то недоброе намерение – избавиться от нее, устранив из Машиной жизни навсегда. «А какая была хорошая жизнь!» – подумала она еще в воздухе и, перекувырнувшись дважды, ударилась спиной о землю и потеряла сознание.

Очнулась она в редком кустарнике, почти безлиственном или с очень чахлыми листьями, потому что он находился вблизи железной дороги, а в стороне Вакса, насколько позволяло ее неудобное положение, краешком глаза увидела какие-то строения, похожие на дома.

«Даже не знаю, – подумала Вакса, – хочу или не хочу я, чтобы там тоже жили люди».

Ей достаточно было воспоминаний. В них сохранилось столько тепла, и она решила, что его хватит до самой смерти, а в том, что она здесь и умрет, истлеет, Вакса не сомневалась. Земля не была ей чужой, но все– таки это было что-то такое сильное, самостоятельное, такое отдельное, что прекрасно могло обойтись без нее.

Вокруг, кроме листьев, веточек, корешков, лежал всякий мусор, вероятно подкинутый теми самыми людьми, которых Ваксе так не хотелось видеть.

«Ей место на помойке», – вспомнила она слова того недоброго человека и удивилась, как быстро все сбылось, он не ошибся.

Блестела полиэтиленовая бутылка, прибитая каблуком, вся изнутри и снаружи обсиженная муравьями, они пытались перетянуть ее к муравейнику. Но бутылка была огромной, а вход в жилье, наверное, под стать муравьям – маленький.

Им никогда это не удастся. Но муравьи упрямы, она помнила это по детской площадке, будут сидеть, пока какая-нибудь новая находка не отвлечет их.

Старый заброшенный окурок лежал у самого ее носа. Машина мама курила, и Вакса знала, как дочь с отцом ненавидят это мамино курение и что мама незаметно от них тычет окурки в мусорное ведро.

Но все-таки она была хорошей, нежной женщиной и так бережно ее брала под брюшко, перекладывая с кровати на комод, с комода на пианино. Хорошо иметь маму! Счастливая Маша! Она, конечно, иногда называла Ваксу своей дочкой, но Вакса чувствовала себя, скорее, ее сестрой, иногда даже старшей.

С такой скоростью она родилась в далеком Китае, так быстро пришили голову к телу, вставили нос и глаза, чтобы тут же, не давая опомниться, упаковать и отправить в Европу, в Германию, где ей повезло, конечно, просто невозможно повезло, когда папин друг обратил на нее внимание как на лучший подарок Маше в новогоднюю ночь.

Ах, эта ночь! Ночь знакомства, ночь любви.

Маша сидела между отцом и другом, держа ее, Ваксу, на коленях, и делала вид, что прислушивается к их умным разговорам, они увещевали ее, объясняли, как жить, учили умному, им казалось, чем полезней, тем понятней.

А все было как раз наоборот, и самым понятным для Маши было поглаживать эту неожиданно возникшую в ее жизни игрушку и думать о волшебстве. Оно есть, потому что она хотела такую, именно такую и очень просила родителей взять ее с собой в Германию, а не оставлять с бабушкой.