Проба на излом

Нася. Что Нася? Нася купила модный хула-хуп и крутила до потери сознания, вызывая у девчонок, бывших в курсе ее сердечных терзаний, добродушный смех. Зачем ей хула-хуп, если она в талии и так переломится? Она жадно слушала корреспондента, не пропуская ни единого словечка, жадно выспрашивала тех, с кем он общался, просеивала как сквозь сито упоминания каких-то ей дотоле неизвестных имен и названий, чтобы затем, после смены, вместо танцев пойти в библиотеку и с добрейшей Надеждой Константиновной разыскать журналы, газеты и книги, в которых эти имена и названия упоминались. Она читала до тех пор, пока библиотека не закрывалась, а потом шла в общежитие и читала там. Хемингуэй, Сент-Экзюпери, Кафка, Сартр, Камю, Ги Дебор. Странные фамилии и еще более странные книги, в которых она ничего не понимала.

Хотя нет. Один писатель ей понравился. Про него даже песня есть. Забавно называется – «Нежность». Сент-Экзюпери, который был летчиком. Сказку про Маленького принца Нася читала и перечитывала. Ты в ответе за тех, кого приручил.

Так бы, наверное, все и закончилось – корреспондент укатил бы обратно в Москву писать цикл очерков о славных строителях Братской ГЭС, Нася продолжала бы каждый рабочий день подниматься в люльке на верхотуру и замазывать мастерком трещины в могучем теле плотины, но подоспело Первое мая, и Управление организовало выезд на природу, куда, естественно, пригласили товарища корреспондента. Пили «гмызу», заедали частиком в томате, поднимали тосты за любовь и Братскую ГЭС, пели хором, танцевали под песни и ритмы зарубежной эстрады. А Нася искоса поглядывала на москвича, остро ощущая: это последний раз, когда она его видит. Командировка закончилась, его ждали Москва и портрет Брижит Бардо на стене в светлом кабинете, из окна которого видны Красная площадь и Кремль.

Ничего не должно было случиться.

Но случилось.

Каким-то чудом. Или несчастьем, как посмотреть.

Приручение

Она заставляет. Подчиняюсь. Порой ворчу. Рычу. Скалюсь. Обращаюсь в зверя и топаю по комнате из угла в угол, пока она смотрит с постели. И в сравнении с мохнатым телом ее белизна и хрупкость трогательны. Хочется потрогать. Она смотрит. Знаю, что она знает: сделаю то, что сказано. Обращусь в доброго молодца, отправлюсь мыться и чистить зубы, чихая от порошка, расчешу непослушные лохмы, пойду на кухню, достану из железного погреба куриные яйца и, удерживаясь нечеловеческим усилием не проглотить их сырыми, буду готовить яичницу.

Пока яйца скворчат на сковородке, кухня наполняется запахом, текут слюнки, беру книгу и пристраиваюсь на табурете.

«Ух ты!» – обычно говорит она.

«Ой!» – восклицает гораздо реже.

Вид зверя с книжкой в лапах – сказочное зрелище. Тем более с книжкой стихов:

Все казалось обычным.
Простым…
Но внезапно,
зовя и звеня,
крик
родившихся завтра,
родившихся завтра,
ворвался в меня!

– Входи, девица, входи, красавица, – урчу, подцепляю ногтем страницу, чтобы перелистнуть. – Не тронет зверь дикий, не обидит медведь лохматый. Откушай яичницы, девица, откушай с хлебушком, красавица.

Именно так, кажется, и должны разговаривать медведь и Маша.

Она расставляет тарелки. Раскладывает яичницу. Наклоняется, заглядывая в холодильник, и еле сдерживаюсь, чтобы не накинутся. Сдерживает неминуемость выволочки. Откуда такая – как ее? – деликатность?

Вчера читали книжку о маленьком мальчике, который жил на небе, а потом спустился на землю. Он любил колючий цветок и приручил зверя. Ты в ответе за тех, кого проглотил.

– Завелась подруга, – ковыряет вилкой, прихлебывает из чашки. – Как на это смотришь?

– Никак не смотрю, – ворчу, чешу когтем мохнатый лоб. – Что такое – подруга?

– Толком не представляю. Это когда ходишь вместе с кем-то по улице под ручку, грызешь семечки, хихикаешь.

– Невелика хитрость, – отвечаю. – Можешь ходить со мной. Постараюсь грызть семечки, хихикать.

Стучит вилкой по столу. Хмурится. Злится. Становится похожей на злого мальчишку.

– Не надо было тебе говорить.

Но она тоже в ответе. Ибо непонятно кто кого проглотил.

Продолжает жевать. Но чувствует виноватой. И пахнет по-другому из-за этого. С кислинкой.

– Обязательно сходим, – обещает. И добавляет: – Как-нибудь.

Смотрим в окно.

Девчата

Мишка на поверку оказался самым заурядным ребенком. Таким, каким представляю детей, без определяющей приставки «патронаж». В меру серьезный, в меру капризный. Обычное дитя человеческое, безотцовщина. Ну, да у них семейное – Нася была дочерью деревни Великая Грязь, а Мишка – сыном бригады коммунистического труда. Ходил в спецкомитетовский садик, где можно оставлять детей на круглосуточный пансион, поскольку родители – служивые, рабочий день нормирован исключительно вращением Земли вокруг оси.