Пробежка в парке

Но я не волочу ноги, не передвигаюсь бочком, как краб, — я бегу; и поскольку люди выгуливают на тротуаре собак, а многие хозяева не потрудились вернуть на место мусорные баки после пятничной выгрузки, я соскакиваю на проезжую часть. Мне плевать на пялящихся на меня людей и заходящихся лаем собак. Плевать на оглушительно сигналящую машину и на пару молокососов, улюлюкающих мне вслед. Мне плевать, потому что единственный звук, который я сейчас слышу, — это голос Рэйчел, и я знаю, что в ее словах звучал страх, и этот страх проникает в меня, и он сильнее, чем пожар в легких и боль во всем теле. Дом дочери находится в пяти кварталах от моего, а я не проделал и половины пути. Я пытаюсь убедить себя, что не замедляюсь, и молча проклинаю каждую подделанную справку, каждый пропуск урока физкультуры, каждый час, проведенный мной на диване. Гнев придает мне новый импульс, он позволяет глотнуть побольше воздуха и перед выдохом задержать его в легких; я стараюсь держаться прямо, памятуя о советах Полин.

Оставшиеся улицы мелькают размытыми тенями, точно само время ускорило свой бег. Наконец я оказываюсь у дома дочери, где внезапно осознаю, что мне по-прежнему нужны силы и я не хочу рухнуть на финишной черте, как Роджер Баннистер, пробежавший милю за четыре минуты, поэтому прежде, чем постучать в дверь, я на секунду замираю. Лязгает замок, звякает дверная цепочка, однако дверь приоткрывается, и Рэйчел видит, что это я. А я вижу, что у нее заплыл глаз и разбита губа.

— Открой дверь, Рэйчел, — тихо говорю я, с трудом контролируя дыхание и гнев.

Но она открывает ее прежде, чем я успеваю договорить, и вот уже я оказываюсь в прихожей и смотрю на свою дочь с синяком под глазом и рассеченной губой. За ее спиной маячит Элли, у подножия лестницы стоят два чемодана и пластиковые пакеты, набитые одеждой.

— Где он сейчас? — спрашиваю я, но Рэйчел мотает головой. Она как будто не может заставить себя посмотреть на меня.

Элли спрашивает, почему я так смешно одет; я опускаюсь перед ней на колени и объясняю, что немного пробежался. И когда я спрашиваю внучку, не хочет ли она немного пожить у меня, она улыбается и кивает, а потом осведомляется, может ли мамочка тоже пойти с нами.

— Да, мамочка тоже может пойти, — говорю я и, подойдя к Рэйчел, обнимаю и крепко прижимаю к себе, а ее тело внезапно сотрясает судорога, и мне кажется, что, если бы я не поддержал ее, она бы упала.

Рэйчел ничего не говорит, но теперь плачет, и на мою шею капают горячие слезы.

— Ты в безопасности, — говорю я. — Больше тебя никто не обидит.

Я дотрагиваюсь до волос дочери (чего не делал уже очень давно), та распрямляется и смахивает слезы тыльной стороной ладони; и тут я вспоминаю, как много-много лет назад, в детстве, она точно таким же движением вытирала глаза, упав с качелей и ободрав коленки.

— Нам нужно торопиться, — бормочет Рэйчел. — Я не знаю, когда он вернется.

И когда я смотрю на ее израненное лицо, в моей душе вспыхивает ярость, о существовании которой я даже не подозревал, и мне хочется, чтобы Марк вернулся. Я почти жажду, чтобы он сейчас вошел в эту дверь, потому что во мне бурлит расплавленный гнев, готовый выплеснуться наружу, но потом я смотрю на дочь и внучку и понимаю, что главное сейчас — не мои чувства, а их безопасность. Поэтому я беру два чемодана и жду, пока Рэйчел соберет пакеты. Элли настаивает на том, чтобы ей тоже дали что-нибудь нести, мы находим для нее самую легкую сумку, а затем торопливо возвращаемся ко мне домой.

Я знаю, что лучше не принуждать Рэйчел рассказывать о произошедшем, поэтому просто жду, пока она сама будет готова; она раскрывается постепенно, и ее слов достаточно, чтобы я понял, в каком мире она существовала. Но когда я говорю, что мы должны пойти в полицию, дочь качает головой. Я долго уговариваю Рэйчел позволить мне сфотографировать ее лицо. Когда я наконец это делаю, она не смотрит в камеру, словно стыдится самой себя.

Через пару часов Марк барабанит во входную дверь. Элли со страхом бросается в трясущиеся руки матери, а я велю девочкам идти наверх. Я не из тех, кому знакома настоящая бравада, мне удалось прожить целую жизнь, ни разу никого не ударив, однако я озираюсь по сторонам, надеясь найти, чем бы вооружиться, прежде чем я открою. Я ничего не нахожу, однако подхожу к двери не безоружным, потому что еле сдерживаю новый прилив гнева.