Пробитое пулями знамя

Поземка рыскала по открытым еланям, серым туманом застилала мелкий кустарник, переползала через рельсы, оставляя рядом с ними острые, ребристые сугробы. Провода гудели надрывно, однотонно и забивали своим гудом тонкий плачущий посвист метели.

Порфирий взошел на середину насыпи у переезда и остановился. Его пошатывало от усталости. В глазах мелькали черные пятна — то ли от двух подряд бессонных ночей, то ли от ветра, бьющего прямо в лицо. Он щурился, смахивал рукавом с ресниц набегающие водянистые слезы и никак не мог разглядеть в метельной дали — кажется только ему или вправду стоит за семафором, врезавшись в снежный занос, какой-то недлинный состав. Может быть, только один резервный паровоз? Не Терешин ли это возвращается? Четвертые сутки пошли с тех пор, как Терешин уехал в Иркутск, а Лебедев в Красноярск. И пока — ни слуху ни духу.

Нет, ничего нет за семафором. Просто рябит в глазах. Порфирий оглянулся назад, на станцию, на город. Ладно ли, что он сегодня пошел домой? Прикорнуть на час-другой можно было и в мастерских. Он ушел — и вдруг за это время что-нибудь случится? Со времени отъезда Лебедева и Терешина Порфирий чувствовал себя за все в ответе. Конечно, он не один. Есть и Лавутин, и Ваня Мезенцев, и Нечаев, и Савва Трубачев, и все вообще рабочие. А все-таки люди, как на старшего, теперь больше поглядывают па него, дожидаются, что он скажет.

А что он скажет? Отовсюду идут только самые тревожные и часто противоречивые вести.

В Москве рабочие сражаются на баррикадах. Говорят, по всему городу красные флаги. Совет рабочих депутатов объявил самодержавию войну, борьба идет насмерть. И тут же слух, что восстание в Москве подавлено войсками — так, как было летом в Черноморском флоте, — военных сил у правительства сыскалось больше, чем у восставших.

В Красноярске железнодорожный батальон побратался с рабочими. Они там создали общий Совет рабочих и солдатских депутатов и в городе стали хозяевами. Но будто бы и против красноярцев вызваны войска. Из тех, что возвращаются с полей Маньчжурии.

В Чите гарнизон на стороне рабочих, восставшими захвачены и станция, и почта, и телеграф. Но если так, почему же оттуда идут телеграммы и от Совета депутатов и от военного губернатора? Кто истинный хозяин в Чите?

Эх, приподняться бы сейчас высоко над землей, глазом окинуть сразу всю Россию, увидать, понять, где и что происходит, и разом услышать все, что на русской земле говорится! Тогда бы можно было и шиверскпм рабочим точно сказать, что им сегодня делать нужно.

И Порфирию вспомнилось, как недавно разоружали они полицию и жандармов. Ходили дружинники и просто снимали шашки и револьверы с постовых. Те не сопротивлялись, послушно расстегивали портупеи. А сейчас снова все при оружии, но ходят уже не одиночками — стаями. Попробуй подступись! Сами они не стреляют в рабочих, но ведь нельзя стрелять и в них. Когда объявлено военное положение, каждый выстрел в жандарма отольется рекой рабочей крови… А может быть, не отольется? Может быть, зря в тот день дружинники не решились напасть па полицейское и жандармское управления, взять подчистую все оружие из запасов. Побоялись, что это будет открытый бой. Можно ли уже его начинать? Открыть стрельбу недолго, а потом тебе ударят в спину, зажмут с боков. Но какое же тогда и восстание, если не начинать боев? Но затем ли бои, чтобы только подраться? И опять сразу всего умом не охватишь, не решишь…

На большом митинге в мастерских рабочие говорили: «Почему в городе военное положение и грозят нам расстрелами? За что? Мы требуем прав, какие нам даны манифестом. Где же царское слово?»

И Лебедев тогда отвечал: «Все это обман. Кому вы хотели поверить? Никто нам не даст прав, если мы сами их не захватим». Позже, собираясь в дорогу, среди комитетчиков он еще говорил: «Товарищи, — если начнутся вооруженные схватки, бои, да, мы можем погибнуть. Но дело революции от этого не погибнет. Смерть каждого из нас поднимет на борьбу тысячи живых людей. Войну выигрывает не отдельный маленький бой — в боях возможны и поражения, — войну выигрывает решимость каждого солдата сражаться до полной победы. У нас есть эта решимость. Будем сражаться!»

Порфирий почти дословно запомнил все, что говорил тогда Лебедев. Да, только так! «Не отступать, не сдаваться», — едва не вслух произнес оп особенно врезавшуюся ему в память фразу. Он теснее запахнул ворот куртки, стал спускаться с насыпи. «Захватить силой права, удерживать то, что захвачено…» Но одно дело захватить и удержать вокзал, депо, мастерские, весь город — все, что твердо стоит на земле, все, до чего можно дотронуться руками. Как захватить и удержать права? Это не кирпичное здание, в которое может ворваться с оружием боевая дружина. Вот, к примеру, выберут рабочие свою думу. Так разве та, прежняя, отдаст новой думе права? Да ни за что! й как тогда?