Пробитое пулями знамя

Ему запомнились, полюбились такие слова Лебедева, он часто теперь повторял их про себя: «Вот лежат огниво и кремень, холодные оба, а ударь — высечется горячая искра и может зажечь большой костер. Не умея кресать, сперва и в кровь собьешь себе пальцы, но все же потом добудешь огонь. Сам по себе он никогда не загорится. Надо действовать!»

Поземка путалась в ногах у Порфирия, иногда приподнимаясь курящимися рыхлыми столбами и осыпая ему плечи колючей белой пылью. Она подстегивала, гнала его вперед, и все же воинский состав к пакгаузу приближался быстрее, полз, изгибаясь на стрелках и ощупывая светом фонарей забитые снегом казенные склады с прокованными железом дверями и высокими цоколями из дикого камня. Паровоз уткнулся буферами в порожнюю платформу, заведенную в самый конец тупика, пыхнул последними клубами пара и остановился как раз в тот момент, когда Порфирий начал взбираться по лесенке на угол цоколя.

Проходя мимо жарко дышащего паровоза, Порфирий заглянул в окно. Незнакомые люди. Должно быть, тулунская бригада. Машинист проводил Порфирия взглядом, но не сказал ни слова, стоял у окна и молча вытирал паклей промасленные руки. Одна, другая визгнули двери теплушек, уронив в белизну снега полосы красного света от железных печек и словно вытолкнув вместе с собой на площадку по нескольку человек. Ох, в самом деле не зря ли он пошел сюда один? Сейчас схватят — и весь разговор. Военное положение. А у него в кармане револьвер…

Эй, кто тут? Стой!

Порфирий миновал затененную стену склада и вышел на площадку, насквозь продуваемую злым сквозняком. К нему навстречу потянулись солдаты. Где-то в дальнем конце состава блеснули штыки.

Товарищи! Братья солдаты! — проговорил Порфирий и остановился, вглядываясь в их лица. — Братья, не верьте вы небылицам, какие плетут про рабочих. Не со злобой в груди, а с надеждой встречаем мы вас, наших товарищей, не с оружием в руках, а с горячим приветом… — Порфирию хотелось поговорить с кем-то одним по душам, запросто, но вперед никто не подался, и получилось, будто он держит речь на собрании. — Солдаты! Почему рабочие подымают знамя восстания? Потому, что бесправная жизнь для нас стала вовсе невыносимой, а мы — люди, и жить нам хочется по-человечески. Мы долго надеялись на царя, да впустую. Чужой он народу, и народ чужой для него. Девятого января сколько тысяч людей он покосил! А за что? За веру в него же. Обманщик он подлый. Манифест подписал, обещал все свободы. А где же они? Какие свободы? Умирать? Прислал вас расстреливать…

Погоди, — сказал один солдат и вышел вперед. — Зачем же так? Мы не каратели. Мы стрелять в вас не станем.

И, согласные с ним, зашелестели в полутьме площадки солдатские голоса. У Порфирия горло стиснуло радостью.

Вот как: не враги, а друзья! Все ли? Здесь собралось немного, человек двадцать. А как остальные?

Товарищи… Вправду?..

А солдаты уже обступили Порфирия. Кто-то схватил его за руку и тряс, никак не выпуская. Другой совал кисет с табаком, просил: «Закуривай». Третий, жарко дыша в лицо ему, спрашивал: «Браток, как звать-то тебя?» А сзади шумели: «Айда, буди всех, скликай на митинг».

Порфирий не верил своим ушам. Редко шли воинские поезда, настроенные мирно, доброжелательно. Оно и понятно. С чего быть добрым, когда голод, холод, грязь и медленная дорога изо дня в день выматывают у солдата душу, а начальство знай науськивает его на рабочих? Порфирий никогда не искал в жизни «фарта» и не надеялся на него. Но это было похоже на «фарт»! Как по-другому назовешь такую удачу? Приехали не каратели, а товарищи.

Толпа солдат вокруг Порфирия становилась плотнее. В этом тесном кругу ему казались все лица знакомыми, а голоса когда-то слышанными. Улыбки, взгляды, махорочный дым… И ему вспомнился первый день в мастерских: тачка с тяжелыми железными стружками, изрезанные до крови босые ноги и ласковая теплота от дружного говорка рабочих, обращенного прямо в душу к нему. Вот и сейчас вокруг него тоже так говорили, бросали соленые шуточки друг другу, перекликались между собой, и все их разговоры совпадали как раз с тем, о чем думал Порфирий.

Над головами солдат мелькнула серая папаха офицера, и Порфирий внутренне как-то съежился, гася в себе светлое настроение: сейчас загремит начальственный зык, и, может быть, даже загуляет перчатка, хлеща солдат по щекам. Но он и еще раз обманулся. Солдаты уважительно пропустили офицера вперед, и тот очутился перед Порфирием. Привычным жестом он козырнул двумя пальцами и протянул руку.

Прапорщик Заговура, — назвал себя. И прибавил: — Вторая рота Третьего железнодорожного батальона решила поддержать вас, товарищи рабочие. Мы знаем о всех ваших требованиях и находим их вполне справедливыми. А митинг мы лучше соберем утром все вместе у вас в мастерских…

Только теперь Порфирий заметил, что сбоку от прапорщика Заговуры стоит Терешин и широко улыбается.

20