Проблема 92

— Физкультпривет! Все в порядке, — чувствовалось, что Курчатов находится в приподнятом настроении. — Статью Либби я прочитал. Возможно, тут что-то есть. В эксперименте Либби удалось установить только нижний предел — десять в четырнадцатой степени лет. Это на восемь порядков меньше, чем теоретически предсказал Бор. Утром сами поглядите.

— Но эффекта он не наблюдал? — Флеров зажал микрофон рукой и, обернувшись к Петржаку, шепнул: — Десять в четырнадцатой.

— Разумеется, нет! Либби, собственно, и исходил из отрицательного результата. Не обнаружив эффекта, он сделал вывод, что спонтанное деление, если только оно вообще имеет место в природе, должно лежать за пределами чувствительности примененной аппаратуры. Понимаете? Ваша установка намного чувствительнее, поэтому есть смысл прикинуть, чего от нее можно ждать…

— Ну? — нетерпеливо спросил Петржак, когда Флеров повесил трубку.

— Все в порядке. Либби эффекта не наблюдал. Нижняя граница как раз и рассчитана по отрицательному результату.

— Но это расходится с Бором в сто миллионов раз!

— В том-то и дело! Истинное значение, видимо, надо искать где-то в середине. — Флеров схватил лист бумаги и произвел нехитрую математическую операцию:

(1014 + 1022): 2= 1018.

— Будем исходить из среднего арифметического. — Он перебросил листок Петржаку.

Тот неторопливо отпер ящик стола, достал толстую тетрадку в коленкоровом переплете и превосходную логарифмическую линейку с линзой на движке.

— Сейчас посчитаем, — он тут же раскрыл тетрадь. — Какая камера у Либби? — спросил он через некоторое время.

— Не знаю, — Флеров, который после очередного щелчка вновь занялся установкой, поднял голову. — Забыл спросить!

— М-да, — протянул Петржак. — А звонить неудобно. — Он вздохнул. — Утро как-никак.

За окнами действительно тихо серел рассвет.

— Ты считай по обычной, — посоветовал Флеров. — Многослойной, как у нас, ни у кого в мире нет.

— В обычной камере, — Петржак глянул на линейку, — один распад должен наблюдаться раз в пятьдесят часов… У нас же, как известно, шесть распадов за час.

— Итого разница в триста раз! — мгновенно подсчитал Флеров.

—. Но наша камера не настолько превосходит обычную… — Петржак захлопнул тетрадь и вложил линейку в футляр.

— Разница всего на один порядок! — Флеров тряхнул головой. — К тому же мы исходили всего лишь из среднего арифметического между теорией и отрицательным результатом.

— Да! — подмигнул ему в ответ Петржак. — Наш фон явно где-то около… Тут очень стоит покопаться!

— Еще бы не стоит! Это чей осциллограф? — Флеров кивнул на стоящий в углу металлический ящик с круглым, чуть выпуклым экраном электронно-лучевой трубки и ребристыми регуляторами настройки под ней.

— Чужой, но временно можно позаимствовать… Хочешь подсоединить к усилителю?

— Угу! — подтвердил Флеров. — Для большей наглядности. Фигура импульса, бывает, на многое открывает глаза.

Не без натуги оторвали они тяжелый прибор от пола и, сгибаясь, перетащили его к усилителю. Петржак подыскал подходящие провода и быстро подсоединил клеммы осциллографа к установке.

Очередной сигнал не замедлил заявить о себе острым всплеском зеленоватого света. Но ничего нового этот огненный зубец им не сказал. Самопроизвольное деление в камере по-прежнему оставалось сомнительным…

…За рулем Курчатов чувствовал себя не слишком уверенно. С первой тренировочной поездки, когда он смял бочку из-под бензина и наехал на дерево, прошло не так много времени. Но сегодня он ехал без опаски, хотя и не быстро.

Было рано, и город только просыпался. Из парка выходили на линию первые трамваи. Дворники в белых передниках сметали с влажных тротуаров опавшие за ночь листья. В улицах еще было сумрачно, но, когда автомобиль въезжал на мост через очередной канал, туманные дали распахивались и светлели. Курчатов невольно прибавлял скорость. Мимо проносились плавные изгибы гранитного парапета, темный бегущий орнамент оград, серая вода в тени горбатого мостика, чугунные тумбы, цепи, фонари…

Ему хотелось пораньше приехать в РИАН, чтобы спокойно и обстоятельно самому во все вникнуть. На свежую голову до того, как начнутся занятия. Но, выехав на набережную Фонтанки, он остановил машину у афишной тумбы, чтобы хоть пять минут постоять у реки. Осенняя холодная просветленность снизошла на город. Влажной грустью какой-то смягчила четкую прямолинейность его, туманно оттенила шероховатые серые стены и закопченную кирпичную кладку.

От реки тянуло холодком. В сумрачном зеркале ее колыхались трубы и крыши противоположного берега, фонарные столбы и деревья с редкой коричнево-желтой листвой, перечерченные льдисто сверкающей полосой. Курчатов спустился к самой воде и присел на каменную сырую ступеньку. У ног его лохматилась черно-зеленая бахрома тины. Уходить не хотелось. Казалось, что именно здесь коснется его та самая, преобразившая город просветленность, за которой придет изначальная, ясная простота и обнажатся первоосновы.