Проблема 92

И тут Флеров подумал о том, что даже с нейтронами, которые они совершенно забросили, их так никто и не опередил. И это показалось ему странным. Не зная порогового значения энергии, нельзя было приступить к штурму цепной реакции. А ведь именно на ней скрестились интересы ведущих атомных лабораторий. В чем же здесь дело? И вообще, количество публикаций по урановой проблеме резко упало. Если раньше они валом валили, шли, что называется, косяком, то теперь в журналах попадались лишь одна-две статьи на второстепенные темы. Конечно, в Европе шла война, и физикам, видимо, было не до атомных исследований. Возможно, их призвали в армию или заставили работать над военной тематикой. Все это понятно. Тот же Хан, может быть, сейчас перекинулся на отравляющие газы. Кто его знает? Немцы завоевывают все новые страны, и академические исследования могут подождать. У французов положение отчаянное, им тоже не до урана. Лондон ежедневно бомбят эскадрильи бомбовозов, что, конечно, опять же не способствует проникновению в тайны материи. Недаром «Нейчур» не дал в последние месяцы ни одной статьи по проблеме девяносто два. Но почему молчат американцы? Вот, казалось бы, кто должен развернуться во всю мощь! Они и первый циклотрон построили, и оборудование у них самое современное, и средства большие отпускаются. Кому, как не им, науку двигать? К тому же сейчас в США собрались лучшие физики мира: Эйнштейн, Ферми, изгнанные из Германии Борн и Франк… Из Венгрии бежали Сциллард и Теллер… Это же корифеи! Горы, и те свернут! Но именно американский «Физрев», которого он, Флеров, больше всех боялся, перестал вдруг печатать работы по урану. Парадокс, да и только! В немецком «Натурвиссеншафтен» еще кое-что появляется, а «Физрев» молчит. Забавно, что именно в этом журнале появится сообщение советских физиков. Быть может, именно оно и подхлестнет остывший у американцев интерес к урановой проблеме. Ну, да это их дело. Пусть себе молчат на здоровье, не ловят мышей. Нам же лучше…

Торопясь обрадовать товарища, Флеров почти бежал по перрону. Тускло отсвечивали рельсы на черных, слов^ но из резины, шпалах. Светофор над туннелем горела ровным зеленым огнем, как пустой осциллограф.

…Петржак, как всегда, неторопливо и методично готовил установку к ночной работе. Развинтив импульсную камеру, он внимательно осмотрел покрытые бронзовой фольгой урановые пластины. Они выглядели идеально. Без единой царапины или морщинки. А чего это стоило? Ломкие, в сотню раз тоньше человеческого волоса листики гнулись и ломались под собственным весом, прилипали к рукам, рвались, топорщились, да что там говорить… Главное, что он все-таки их наклеил. К тому же не эта работа оказалась самой трудной. Куда труднее было в свое время нанести на пластины урановую смолку. Но все это уже в прошлом. Не стоит и вспоминать. Другое дело, эманация тория. Вот здесь действительно пришлось попотеть. Сколько раз наполнял он стеклянные ампулы тяжелым радиоактивным газом! Замораживал их в сверкающем зеркальном дьюаре, где пузырился и кипел на воздухе жидкий азот, зеленоватый, обжигающий холодом, похожий на газировку. Когда столбик эманации стекленел и делался твердым, Петржак пускал насос и под вакуумом запаивал ампулу. Осторожно водил горелкой по кругу, чтобы не лопнуло постепенно краснеющее в синем, как лезвие, пламени газовой горелки молибденовое стекло, не вырвалась морозным паром оттаявшая эманация. И что говорить, становилось очень не по себе, когда стекло, несмотря на все предосторожности, лопалось, и он едва успевал отшатнуться от мутной струйки ледяного радиоактивного газа. Но все неприятности забылись, когда наполненную эманацией импульсную камеру подключили наконец к установке. Число отсчетов не возросло. Наложение альфа-частиц оказалось непричастным к эффекту. А теперь удалось снять и последнее возражение: космику. Этой ночью он закончит последнюю серию измерений, и можно будет собираться домой.

На станцию пришел поезд. Петржак посмотрел на часы: семнадцать минут второго. Видимо, это был последний поезд. Через несколько минут он сможет включить приборы. Он собрал камеру и, подсоединив ее к насосу, поставил на место. С того дня, когда перед самой отправкой в Москву установка вдруг забастовала, он всегда первым делом проверял камеру. Сейчас об этом забавно вспоминать, но тогда было не до смеха. Они с Флеровым перебрали каждый винтик, проверили все контакты, но так и не обнаружили неисправности. Ток в цепи был, лампы светились, а счетчики молчали. Эффект пропал. Словно что-то вдруг разладилось в самом механизме природы, словно таинственно изменился окружающий мир. Две недели днем и ночью работала установка — и ни одного щелчка! Они совершенно извелись тогда. Бросались на людей и друг на друга по любому поводу. Особенно Юра, нетерпеливый, вспыльчивый.

Сколько такта проявил тогда Игорь Васильевич! Он все видел, все понимал и ни о чем не расспрашивал. Только зайдет на минутку, спросит: «Ну как дела?» — и тут же уйдет, бросив на прощание ободряющую шутку. Но от этого становилось еще тяжелее.