Проблема сакрализации войны в византийском богословии и историографии

Можно оспаривать правомочность подобных обвинений и признавать эти размышления «Тайной истории» необъективностью и личной обидой Прокопия. Однако очевидно, что сам ход подобных размышлений был для византийских историков довольно обычен. Практически любое бедствие легче было объяснить преступлениями отдельных людей или даже всего народа, которые всегда и везде можно найти без особого труда в достаточном количестве, чем подвергнуть сомнению сам принцип всеобщей справедливости. Сказалась здесь и привычка Прокопия преувеличивать роль описываемых персонажей, о которой упоминает Борис Панченко[163].

Более того, размышляя о сути власти, этот автор отмечал: «Большинству властителей по их невежеству присуще стремление подражать дурным поступках их предшественников и [они]… легко… склоняются к порокам древних времен… Для тех, кто в будущие времена окажется тираном, станет вполне очевидным, что им самим никак не избегнуть кары за собственные прегрешения, подобно тому, как пришлось претерпеть ее и этим людям»[164].

Для нас важно, что Прокопий, как многие его современники, считал справедливость всеобщим принципом социального устройства, которому подвластны все — от рядового воина до императора. Ее нарушение может оправдать даже греховные, по сути, войны: нечестие захвативших римские земли варваров делает справедливыми (и поэтому успешными) кампании Велизария в Африке и Италии. Однако последующие грехи самих римлян и лично Юстиниана привели, по мысли историка, к новому поражению и окончательному изгнанию византийцев из этих мест.

Тем не менее, несмотря на отдельные исключения, симпатии византийских историков находятся на стороне ромеев. Их действия считаются справедливыми, потому что они возвращают свою землю, захваченную варварами.

По сообщению Агафия, это отмечали даже готы, хотя и считали такие отсылы лишь прикрытием, маскирующим истинные хищнические намерения. Так, призывая на войну союзных им франков, они пишут им в письме: «Если те (римляне) уничтожат весь народ готский, то тотчас же… поведут войска на вас и возобновят старые войны. У них не будет недостатка в законных поводах для прикрытия своей жадности. Они будут доказывать, что справедливо напали на вас, перечисляя разных Мариев, Камиллов и большинство императоров, которые некогда вели войны против древних германцев и заняли все по ту сторону Рейна. Поэтому будут прикидываться не насильниками, а ведущими справедливую войну, не ищущими чужого, но возвращающими владения своих предков»[165].

Между тем такое представление о справедливости, требующей, если необходимо, карать преступников войной, имело двойственное влияние на умы византийских государственных деятелей. С одной стороны, практически любая война с соседями могла быть оправдана ссылкой на то, что нужные земли издревле принадлежали римлянам. С другой, не следующий принципу справедливости в своей внутренней (а иногда и внешней) политике император практически гарантированно воспринимался «тираном» и становился, как следствие, целью очередных заговорщиков.

Кроме того, с VI века стала все более заметна религиозная дифференциация граждан Византии и окружающих варваров, союзников ромеев и их противников, поэтому, достигнув кульминации в эпоху Юстиниана, концепция всеобщей справедливости стала все больше сближаться с религиозными сюжетами. Само принятие, хранение и защита христианской веры стали считаться актом справедливости, а язычество или еретические (с позиции официальной власти империи) версии христианства все больше понимались изначально неправым.

Так, определяя административное устройство возвращенной Африки, император заявлял, что победа имперских войск была определена Богом, не терпевшим нечестие вандалов-ариан: «Им было дано покорить нашей власти Африку, которая была захвачена… на сто пять лет. Они подчинили рожденных свободными людей варварскому игу и, перекрестив, обратили их в свою веру… Они захватили своим неверием[166] даже святые церкви, а иные превратили в конюшни… Теперь же Бог по Своей милости вернул нам африканские провинции… С помощью Божией мы устанавливаем этим имперским законом для счастья нашей империи, чтобы Африка имела наилучшее административное устройство, подобно прочим провинциям…»[167]

Фактически любое противостояние Византии внешнему врагу было в это время окрашено идеей защиты веры, равно как и любой конфликт на религиозной почве неизбежно считался делом государства и его безопасности, что дает возможность говорить о постепенном сближении вплоть до объединения понятий «справедливая» и «священная» война. Соответственно, и в государственной политике со второй половины VI века начинают все ярче проявляться мотивы именно священной войны.