Он благодарно кивнул ей, а когда она отвернулась и пошла прочь, хлопнул себя по лбу и пробормотал:
– Ташлих[105]
! Потрясающе… это же Рош-Хашана – как я мог забыть?Он прекрасно знал церемонию Ташлих: в течение столетий конгрегации евреев собирались на службу Рош-Хашана у берегов водоемов с проточной водой и в конце ее бросали хлеб в воду. Слова Писания всплыли в его памяти: «Господь опять умилосердится над нами, изгладит беззакония наши. Ты ввергнешь в пучину морскую все грехи наши»[106]
.Он подошел на несколько шагов, чтобы послушать рабби, который призывал свою конгрегацию – мужчин, сгрудившихся вокруг него, и женщин во внешнем круге – подумать обо всех своих сожалениях за прошлый год, обо всех недобрых поступках и неблагородных мыслях, о своей зависти, гордыне и грехе – и избавиться от них, выбросить недостойные мысли прочь, как бросают они свой хлеб. Рабби бросил свой кусок хлеба в воду, и остальные сразу же последовали его примеру. Бенто автоматически потянулся в карман, куда положил подаренный ему хлеб, но снова вытащил руку. Ему не хотелось участвовать ни в каких ритуалах, и, кроме того, он был здесь посторонним и стоял слишком далеко от канала. Раввин запел молитву на иврите, и Бенто рефлекторно стал бормотать слова вместе с ним. Это была, если уж на то пошло, приятная и очень душевная церемония, и когда толпа развернулась, чтобы идти к своей синагоге, многие кивали ему и говорили: «Гут Йонтеф!» (Доброго праздника!) Он отвечал с улыбкой: «Гут Йонтеф дир!» (И вам доброго праздника!) Ему нравились их лица: похоже, то были хорошие люди. Хотя их внешность и отличалась от внешности представителей его собственной сефардской общины, они все же напоминали ему тех людей, которых он знал ребенком. Простые, но заботливые. Серьезные и теплые в отношении друг к другу. Он скучал по ним. О, как он по ним скучал!
По дороге к дому Симона, отщипывая по кусочку от подаренного Рифкой хлеба, Бенто размышлял о своих ощущениях. Очевидно, он недооценил силу прошлого. Его отпечатки въедаются глубоко, от них нельзя просто так избавиться, они окрашивают настоящее и сильно влияют на чувства и поступки. Яснее, чем когда-либо прежде, он понял, в какой значительной степени бессознательные мысли и чувства являются частью причинной связи. Столь многое стало вдруг ясно: целительная сила, которой напитывало его присутствие Франку, сильное и приятное притяжение церемонии Ташлих, даже необыкновенный вкус хлеба Рифки, который он жевал медленно, словно стараясь извлечь из него каждую частичку аромата. Более того, он понял наверняка, что в душе его заложен невидимый календарь: хотя Бенто забыл о Рош-Хашане, какая-то часть его души помнила, что сегодняшний день отмечал начало нового года. Вероятно, именно такое скрытое знание лежало в основе недомогания, которое мучило его весь день. С этой мыслью вся боль и тяжесть внезапно исчезли. Он ускорил шаг, направляясь в Амстердам к Симону де Врису.
Ибо не вам, господа, дано судить нас. Это суждение произнесет вечный суд истории… Провозглашайте нас виновными хоть тысячу раз кряду: богиня вечного суда истории лишь улыбнется и разорвет в клочья обвинения государственного прокурора и вердикт вашего суда, ибо она оправдывает нас.
С 1 апреля 1925 года «Фелькишер беобахтер» снова стал выходить как ежедневная газета. И кто же был восстановлен на посту редактора, несмотря на все мои просьбы и аргументы? – Розенберг, этот невыносимый, узколобый псевдомифолог, полуеврей-антисемит, который, как я утверждаю по сей день, нанес больше вреда движению, чем любой другой человек, исключая разве что Геббельса.
Глава 28
Кабинет Фридриха, Оливер-плац, 3, Берлин, 1925 г
– Записка Гитлера совершенно ошеломила меня. Вот, Фридрих, я хочу, чтобы вы увидели ее собственными глазами. Я постоянно ношу ее в портмоне. Теперь стал держать в конверте – она начинает рваться.
Фридрих осторожно взял сверток, развернул конверт и вынул записку:
Дорогой Розенберг, с этого момента движением руководите вы.