Проблеск Света

На этот раз они интенсивны — намного интенсивнее, чем раньше, намного интенсивнее, чем в любой из их прежних сеансов.

Различия настолько велики, что его свет сначала не может приспособиться.

Балидор чувствует себя одурманенным, как будто весь его центр тяжести сместился. Он с трудом дышит, ощущая нечто сродни головокружению.

В то же время…

Он знает эту комнату.

Он знает её так хорошо, что это шокирует его.

На короткое время это даже затмевает его разум.

Он может лишь смотреть вокруг, борясь с ощущением, будто он провалился в какую-то кроличью нору своего сознания и полностью потерял Кассандру.

Комната принадлежит ему.

Он узнает каждую деталь, от резных деревянных символов на стене до потрескавшегося деревянного алтаря и горящих благовоний. Он знает тёмно-красные занавески над зелёным бюро, которое когда-то принадлежало его матери. Он видит, где он подпалил один угол правой занавески, открыв окно и оставив подрагивающую свечу слишком близко к ткани.

Он знает это место.

Он знает его по-другому, более интимно, чем комнату с цветастым диваном и выцветшим жёлтым ковром.

Он знает это время. Он знает эту историю.

Она принадлежит ему.

Она ощущается как его история.

В хорошем и плохом смысле всё это принадлежит ему. Это настолько родное, что его сердце болит, колотится и содрогается в груди, как неисправное.

В то же время его переполняет тоска.

Чувство менее признанной красоты — красоты в сочетании с невинностью, живостью, которую он в то время полностью воспринимает как должное.

Земля более жива в это время.

Она спокойнее. Полнее.

Тишина глубже, воздух чище.

Присутствие омывает его.

Птицы, насекомые, небо, звёзды, животные, сама земля.

Балидор чует какую-то еду, готовящуюся в соседней комнате…

Он приготовил эту еду, осознает он с каким-то удивлением.

Он здесь готовит. Он их кормит.

Он готовит, убирает и…

Это деревянный дом.

Дом гораздо более давней давности.

Балидор, всё ещё пребывая в шоке, оглядывается по сторонам, сосредоточившись на ковре ручной работы на полу. Он смотрит на пантеон водяных существ, на детальные изображения различных посредников и их богов, на места в Барьере. Ковёр сделала его тётя, сестра матери.

Она сделала это, а вскоре умерла, убитая людьми.

Он смотрит на трещину в очаге, оставшуюся после того, как он уронил горячий камень… а потом видит взрослую Касс. Она сидит на деревянной скамье неподалёку от костра, словно греет ноги.

Он чувствует себя здесь маленьким.

Он чувствует себя невероятно маленьким.

Он знает скамейку, на которой она сидит.

Он сам сидел там много раз.

Он помнит, как забирался на неё, когда его мать тоже сидела там, наблюдал, как она пишет в своей книге, используя старое гусиное перо и пергамент.

Он всё ещё стоит там, глядя на Касс, пытаясь понять, как он здесь оказался…

Когда что-то ударяет его, сбивая на пол.

Он не ожидает этого.

Он не видит этого и не чувствует опасности… не больше, чем тогда.

Он теряет равновесие, его колено подкашивается и ударяется о твёрдое дерево. Он уже рефлекторно съёживается. Большая рука снова бьёт его. Затем сапог пинает его в живот, выбивая воздух из лёгких, заставляя задыхаться.

Он стонет, не в силах сдержаться.

Он теряет себя… теряет взрослого…

Теряет мужчину…

Он снова оказывается там.

Он обнаруживает, что потерялся там, внутри чувств, мыслей, вихрей aleimi света. Он чувствует свой страх, своё желание, своё горе. Всё это кажется таким молодым. Всё это кажется таким чужим, но почему-то более знакомым, чем любой аспект его нынешнего.

Версия его самого.

Он едва узнает это.

И тем не менее, каким-то образом, всё это ещё более реально для него, чем то, кем он является сейчас.

Его снова пинают. Он всхлипывает, глядя в лицо мужчины, которого не видел более четырёхсот лет.

Скудная бородёнка мужчины-видящего в точности такая, какой её помнит Балидор.

Его тёмно-оранжевые глаза смотрят на лицо Балидора почти непрозрачными радужками, украшенными золотыми и зелёными крапинками.

Они не кажутся ему настоящими…

…и всё же, как и это место, они более реальны, более непосредственны, чем его собственные.

Он вспоминает время, когда ему казалось, что глаза отца приковывают к себе внимание, что они прекраснее всех радужек, которые он когда-либо видел. Они казались ему священными стеклянными сосудами, в которых хранились масла, используемые в верховных ритуалах в храме, расположенном дальше по дороге.

Его отец.

Его отец…

Его отец напился.

— Маленький грёбаный кусок дерьма, — бормочет он на ломаном прекси и китайском. Он снова бросается на него, и его некогда красивое лицо искажено яростью остекленевших глаз. — Почему ты не прибрался здесь? Я чую это! Я чую мою горелую еду. Еду, которую ты обещал приготовить для меня час назад. Чем, бл*дь, ты занимался, бросив её на огне?

Он ворчит и бормочет едва связные слова, шатаясь и уходя вглубь комнаты.

Паника охватывает свет Балидора.

Он не может полностью остановить это чувство.

Он не должен впадать в панику. Он это знает. Он точно знает, что произойдёт.

Он знает этот день. Он знает, что будет дальше.

Он знает, что произойдёт на следующий день.