Проблески ясности

– Боже, какой кошмар, что это за ужас? Что за безумие вы мне показали? – вопил он, глотая воздух, точно вырвавшись из воды говорил Тодд, ему правда было трудно дышать, а выход на улицу спас от подступающей гибели, так ему потом казалось.

– Вы все хорошо видели? – осторожно спросил Говард.

– Более чем, Говард, более чем, – кивал в ответ Тодд, опираясь руками на бедра, все еще оставаясь в полусогнутом состоянии.

– Теперь ваше понятие о мерзости стало шире? – все с той же интонацией продолжал Говард, обращаясь как учитель к ученику, что наконец прозрел в его непростом предмете.

– Мерзости? Это очень мягко! Это ужасное, ужаснейшее зрелище, но… мне не ведомо чувство презрения ним, ведь это, наверняка, первые их роли, они…

– Я не про актеров, Тодд, я про действо, тех, кто его основал, кто закрывает глаза на это и тех, кто ходит на эти шоу, – уже отвечая, как другу, легко и участливо.

– О, Боже, это было ужасно…, – лишь на миг задумался о словах Говарда Тодд.

– Ужасно было видеть реакцию. Это и есть молчаливая мерзость, хотя нет, в данном случае, это восторженная мерзость, яркая, нескрываемая. Но главное, что она непонятна для них. Вы видите, на что способен человек и что ему нужно? Шоу… там, где все намного хуже, чем в его жизни и что еще важнее, внутри него? Вот что нужно людям. Не ваши стихи про унылые терзания или радости, они хотят видеть таких героев, вот что им нужно. И что нужно владельцам, деньги за страдания? Им плевать.

– Почему это не запретят? Почему полиция, власти не реагируют?

– А на что? Здесь все добровольно и налоги они платят, и не только налоги, чего вам еще не хватает?

– Добровольно? Думаете эти люди?

– Я знаю кое-что, но на сегодня с вас хватит, думаю, вы многое увидели.

– Зачем они приходят, Говард?

– Гости? Те, кто считает себя угнетенными, сами желают угнетать более всего на свете и для этого ищут всякий повод, даже искусственный, если это цирк и можно презирать артиста. А те, кто не угнетен, но имеет власть, зачастую желают угнетать еще сильнее. Законно это делать все сложнее, вот и придумали это шоу.

– Зачем, зачем же вы мне это показали, Говард? – подняв взор, спрашивал Тодд, заранее зная ответ, но не спросить он не мог.

– Знаете, я ведь все понимаю, да в моей сфере делом правят деньги, как и здесь, нет реакции, потому что шоу содержит не только Ромменов – его владельцев, но и еще кое-кого в этом городе, так что, пока здесь ничего не исправить. Зачем я вас привел? Потому что я не сомневался, что вы с ума сойдете от мерзости, от грязи, я верил, что есть такой человек, и вот он, вы, предо мной. И я горжусь вами, дорогой друг.

Говард протянул руку Тодду Гарди в знак уважения, после столь странного способа более близкого знакомства, тот, свою очередь, протянул руку в ответ, но отстраненно и безучастно.

– Вам пора домой. Вы не возражаете, если я вас провожу? Больно уж вы плохо выглядите.

– Да, я не против, пойдемте, – легко согласился Тодд.

Они пошли оживленными улицами, но Тодд испугано смотрел на людей, пытаясь вообразить, кто из них уже побывал на шоу, и что стало с ним, как он отреагировал? В каждом прохожем он пытался найти ответ, подолгу задерживая взор, теперь уже именно он испытательно долго смотрел на людей, как прежде, как ему казалось всегда, они на него. Иногда это было так навязчиво, что Говард за руку отводил его от разгневанных такой манерой выпивших мужчин не из самого интеллигентного круга.

– Не стоит, дорогой друг, не стоит.

– Есть в этом городе еще хоть что-то прекрасное, скажите, Говард?

– Пожалуй, но сегодня вам трудно будет это рассмотреть, впрочем, вы не безнадежны. Я в вас не сомневался. Идем те же, где вы живете, в конце концов?

– После грязи не просто видеть кругом цветы, – ответил Тодд, а после назвал свой адрес.

Еще несколько минут и Говард покинул Тодда у его нынешнего места жительства, и предложил встретиться завтра же, на том же месте, где и сегодня, в то же время, разумеется, на что Тодд ответил согласием. Теперь ему уже казалось, что без Говарда ему будет невыносимо проводить вечера.

Ночь прошла тревожно и в муках. Он не думал сосредоточенно о вымышленных мерзостях, позабыл свои обычные пустые волнения и даже не курил, оставив трубку в кармане пальто. Он так и улегся на кровать, перебирая в голове мысль, что после смерти ты волен строить свой мир и быть в нем безумным богом. Эта идея мира по своим правилами и образам так запала, что преследовала его ночами еще долго, выливаясь то кошмарами, то благоговейными сновидениями. И очень скоро Тодд дал себе аннибалову клятву, что однажды, в этаком своем мире, он будет безжалостно бороться со скверной, будет рыцарем, Дон Кихотом, защитником, кем угодно, но в его мире не будет места мерзости. Этой же ночью он не мог отделаться от налипшего мерзкого чувства от увиденного. Человек, выпавший ранее из окна, совсем его не беспокоил, впрочем, ассоциация с ним уже не казалась такой жуткой, как сопоставления, увиденного в театре. Этот кошмар, эту боль Тодд запустил глубоко внутрь себя.