Проблески золотого детства

Так я делал в те первые годы, когда я жил с моим дедушкой, и все же я был полностью защищен от наказаний. Он никогда не говорил: «Делай то» или «Не делай это». Наоборот, он предоставил своего самого верного слугу, Бхуру, чтобы защищать меня. Бхура имел привычку носить с собой очень примитивное ружье. Обыкновенно он следовал за мной на расстоянии, но этого было достаточно, чтобы напугать деревенских жителей. Этого было достаточно, чтобы позволять мне делать все, что мне хотелось.

Все, что можно представить… например, кататься задом наперед на буйволе, которого вел Бхура. Только позднее, в музее университета, я увидел статую Лао Цзы, сидящего на буйволе задом наперед. Я смеялся так громко, что прибежал директор музея и сказал: «Что-то не так?» Из-за того, что я держался за живот и сидел на полу, он сказал: «Вам плохо?»

Я сказал: «Нет, и не беспокойте меня, и не смешите меня больше, иначе я начну плакать. Просто оставьте меня. Со мной все в порядке. Я просто вспомнил свое детство. Именно так я обычно ездил на буйволе».

В моей деревне особенно, и во всей Индии, никто не ездит на буйволах. Китайцы странные люди, а этот человек, Лао Цзы, был самым странным из всех. Но Бог знает, и только Бог знает, как я открыл эту идею — даже я не знаю — сидеть на буйволе на базарной площади задом наперед. Я думаю, что это потому, что я всегда любил все абсурдное.

Те ранние годы — если бы они могли быть даны мне снова, я был бы действительно готов родиться снова. Но вы знаете, и я знаю, ничто не может повториться. Вот почему я говорю, что я был бы готов родиться вновь, иначе кто бы захотел? И все же те дни были прекрасны.

Я родился не под той звездой. Я жалею, что забыл спросить великого астролога, почему я был таким непослушным. Я не мог жить без этого; это было моей пищей. Я могу понять старого человека, моего дедушку, и проблемы, которые причиняло ему мое непослушание. Он будет сидеть целый день на своем гадди — так в Индии называется место, где сидит богач — больше выслушивая жалобщиков, чем заказчиков. Но он имел обыкновение говорить им: «Я готов заплатить за любой вред, который он сделал, но помните, я не собираюсь наказывать его».

Возможно, само его терпение ко мне, непослушному ребенку… даже я не могу выносить это. Если ребенок, такой, как тот, был бы дан мне и на годы… Боже мой! Даже на минуту - и я бы выбросил ребенка за дверь навсегда. Наверное, те годы сотворили чудо для моего дедушки; то безграничное терпение отплатило. Он становился все более и более молчаливым. Я видел, как это росло каждый день. Однажды я сказал: «Нана, ты можешь наказать меня. Нет нужды столько терпеть». И, можете ли вы поверить в это, он заплакал! Слезы появились на его глазах, и он сказал: «Наказать тебя? Я не могу сделать это. Я могу наказать себя, но не тебя».

Никогда, даже на мгновенье, я не видел ни тени гнева по отношению ко мне в его глазах — и поверьте мне, я делал все то, что может делать тысяча детей. Я был непослушным с утра и до поздней ночи. Иногда я мог придти домой так поздно — в три часа утра — но что он был за человек! Он никогда не говорил: «Ты пришел слишком поздно. Детям не положено приходить домой так поздно». Нет, ни единого раза. В действительности, при мне он даже избегал смотреть на часы на стене.

Вот как я научился религиозности. Он никогда не брал меня в храм, куда он любил ходить. Я тоже любил ходить в тот храм, но только когда он был закрыт, только для того, чтобы красть кристаллы, потому что в том храме было много канделябров с прекрасными кристаллами. Я думаю, постепенно, я украл почти все из них. Когда моему дедушке сказали об этом, он сказал: «Ну и что! Я пожертвовал эти канделябры, и я могу пожертвовать и другие. Он не крадет; это собственность его дедушки. Я построил этот храм». Священник прекратил жаловаться. Зачем? Он был просто слугой Наны.

Нана обычно ходил в храм каждое утро, однако он никогда не говорил: «Иди со мной». Он никогда не навязывал мне никаких идеологий.

Это великолепно… не навязывать. Это присуще людям заставлять беспомощного ребенка следовать вашим верованиям; но это его не коснулось. Да, я называю это великим искушением. В тот момент, когда вы видите, что кто-то зависит от вас каким-то образом, вы сразу начинаете навязывать ему что-то. Он никогда даже не сказал мне: «Ты — джайн».

Я точно помню — это было время, когда проводилась перепись. Офицер пришел в наш дом. Он спрашивал о многих вещах. Спрашивали о религии моего дедушки; он сказал: «Джайнизм». Спрашивали о религии моей бабушки. Мой Нана сказал: «Вы можете спросить ее об этом сами. Религия — это личное дело. Я сам никогда не спрашивал ее». Что за человек!