Пробный шар

Медсестра, придерживая Марину под локоть, провожает ее к вагону. — Вот тут и доедешь, милая, — говорит она. — Остановку-то свою узнаешь? — Да, конечно. Спасибо вам огромное, Варвара Никодимовна. — Да что ты, что ты… Вот сумочка твоя, вот паспорт… спрячь поглубже. Вот бумаги мужнины. Ты их в сумочку-то не клади, запихни куда-нибудь за пазуху. А вот, — она достает из-под пальто, из кармана халата небольшую баночку с какими-то таблетками, — это возьми тоже с собой. Чтоб не волноваться. Только сейчас не принимай — одуреешь в дороге. Сейчас я тебе все, что надо, дала… А это как приедешь, на ночь. И только одну, поняла? Не больше одной в сутки, на сон грядущий, чтоб спать хорошо и ни о чем не думать. Оно сильное. Поняла? — Все поняла, Варвара Никодимовна. — Ну, с Богом… Не горюй, голуба, все образуется. — Я знаю, Варвара Никодимовна. Марина садится в вагон.

И снова — поезд, снова колотится полотно дороги под колесами вагонов. За окнами плывет тьма, и во тьме — неведомые, загадочные огни… Вагон видимо, от электрички; никаких купе, никаких плацкартных полок — только деревянные сиденья, и на них вповалку, кто как, лежат и сидят раненные ребята. Тяжело раненных не видно; те, кто лежит, подтянув колени к подбородку, скорее всего, просто спят; но Бог их знает. Рука на перевязи, костыль и загипсованная нога, голова в бинтах… Где-то пьют водку, передавая единственный стакан по рукам. Где-то бренчат на гитаре и поют нестройным хором: — Я люблю строенье автомата, Нравится мне, как стреляет он. И роднее мне родного брата — брата! Прыгающий маленький патрон… Пусть в штабе командир-надежа Решает, как нам дальше быть Дежурный автоматчик лежа Огнем сумеет всех прикрыть. Пока что надобности нету. Стоит он каменным столбом. Приклад прижался, как собака Меж третьим и вторым ребром… Напротив пристроившейся в углу Марины сидит молодой парень, мальчик, в сущности, с туго и обильно забинтованной головой — и все равно слева над ухом проступило пятно крови. — Вот ты, теть Марин, — говорит он ей, как своей, — со мной, как с нормальным человеком разговариваешь, да? А я ненормальный. Я такой злой теперь, что… раньше даже и представить не мог, что бывает такая злость. На все, на всех. На весь белый свет. Кого я защищал? От кого? Я вот оклемаюсь и всех подлецов мочить пойду. Что-то много их развелось. Шкуры… Так каши не сваришь. Я их, сук, косить буду! — Не надо никого убивать, — с трудом разлепляя губы, устало и безо всякой надежды на то, что ее слова хоть что-то могут, говорит Марина. — Надо! Не надо! Что это значит? Кореш мой… вон спит, через проход — он креститься собрался, в монахи хочет… Отмаливать, что ли… или уж я не знаю. Откуда он знает, надо ему это или нет? Просто хочется! А мне наоборот. Вот как… — до него доходит черед стакана; он, прервавшись, заглатывает свою долю одним махом и по рукам пускает тару назад. Продолжает чуть перехваченным голосом: — Вот как выходит, теть Марин. Полтора года вместе оттрубили… бок о бок, спина к спине. Он меня спасал, я его спасал… а теперь расходятся наши дорожки так, что не приведи им когда-нибудь хоть на минутку пересечься. Вот… В разные стороны люди живут, теть Марин, в разные… Рокочет поезд, плывут размытые огни за обледенелыми стеклами. — Интересно, — задумчиво спрашивает парень в пространство, — а умирают они тоже в разные стороны? Плывут огни.