Пробуждение

— Я с тобой не согласен, — решительно возразил я. — Когда-то, очень давно, у людей незаметно и незаконно дворяне отняли и землю и права. — Я говорил ему то, что узнал от Вики и о чем думал в камере долгими осенними ночами. — Незаконное различие между людьми передавалось из поколения в поколение. Над этим прежде редко кто задумывался. Но всему есть предел. Ты видишь сам: Россия больна. А носитель болезни — дворянство, богачи. К счастью, выздоровление наступит.

— А если болезнь окажется смертельной? — с тревогой спросил Оводов. — И наступит хаос, анархия? Ведь все идет к этому.

— На мой взгляд, этого бояться не следует. То, что произошло и отчего мы очутились здесь, не бунт, не позорные беспорядки. Матросы на «Скором» и рабочие на берегу, те, которые палили из ружей в конных драгун, хотели равенства… равенства для всех и свободы. Их задачей было — стереть различие между людьми.

— Но ведь это неосуществимо. Против этого вся система государства, ее основа и корень.

— Отсюда и — кровавая междоусобица, — пояснил я. — Основа на этот раз взяла верх…

— А что бы получилось, если бы власть кругом, в крепости, гарнизонах, на кораблях, захватили нижние чины и мастеровые? — спросил Оводов.

— Не знаю, — ответил я.

Ночью Оводов не спал. Полежав немного на нарах, он встал и принялся ходить по камере из угла в угол, вдоль ее и поперек. Я несколько раз просыпался. Он ходил с низко опущенной головой — все думал о чем-то. Под утро я увидел его плачущим, но сделал вид, что не заметил.

Разговоры в последующие дни получались у нас отрывочные, незаконченные. Оводов вскакивал на середине фразы и принимался ходить в мрачном раздумье. Выглядел он очень усталым. На четвертые сутки с ним случилась истерика. И только после этого я догадался, что он болен.

Через комендантского адъютанта Верстовского, заведовавшего гауптвахтой, я потребовал врача из Морского госпиталя. Вечером прибыл оттуда врач, надворный советник Лемкул. Он осмотрел Оводова и нашел сильное нервное расстройство. Главный доктор госпиталя, действительный статский советник Рончевский, донес об этом рапортом коменданту крепости и просил отложить суд над больным офицером. В просьбе было отказано. Оводова оставили со мной. И он до суда находился в камере.

12

Меня и Николая Оводова судили вместе с участниками восстания на «Скором». В зале заседаний военно-окружного суда было душно и тесно от множества людей. Больше половины помещения занимали подсудимые: бывшие мои сослуживцы и те, которые пришли с других кораблей, когда началось восстание. Они сидели бок о бок на плотно сдвинутых во всю ширину зала скамьях. Нашиванкина я заметил сразу и очень обрадовался. Он сидел во втором ряду, недалеко от меня, печальный и бледный, с перевязанной рукой. Его привезли из госпиталя. Горькая улыбка тронула осунувшееся лицо Дормидонта, когда он увидел меня. «Жаль, что очутились здесь, но что поделаешь», — означала она.

Чарошников густо оброс черной бородой, был строг, задумчив, серьезен. В серых добродушных глазах его вспыхивали искорки любопытства, когда он посматривал на судей. Иван Пушкин казался вялым, рассеянным и безучастным. Слева от него сидел Алексей Золотухин с заострившимся, настороженным лицом. Он не сводил с членов суда зеленоватых глаз. С другой стороны боком прижался к Ивану Пушкину маленький, незаметный помощник хозяина трюмов Дмитрий Сивовал. Он был спокоен и, казалось, отдыхал после тяжелых авральных работ.

В первом ряду сидел Антон Шаповал. Он выделялся среди остальных могучим телосложением. Шаповал часто оглядывался и подолгу смотрел на товарищей изучающим взглядом, словно проверял — все ли так, как нужно. И на суде он не собирался сбросить с себя бремени добровольно возложенной ответственности. Все в нем говорило, что борьба не кончена и много придется еще бороться, защищать, доказывать. Если всех других объединяло выражение видимой или кажущейся умиротворенности, то в нем все дышало неуспокоенностью, протестом. На загорелом лице его напряжен был каждый мускул, каждая клетка. В темной глубине глаз светилась упорная мысль.

Подсудимые были одеты как попало: кто в бушлате, кто в шинели либо форменной рубахе — кого в чем схватили. Все на них было просто, обыденно. Почему-то бросались в глаза помятые, извалявшиеся брюки, заправленные в сапоги.

Председательствовал генерал-майор Шинкаренко, сухой, высокий старик с седыми бакенбардами и розовым, гладко выбритым подбородком. Справа и слева от него сидели члены суда. Я всмотрелся в серые лица судей и заметил на них скрытое волнение, беспокойство, глубоко спрятанную тревогу.

«Они не уверены в своей правоте», — сделал я первое открытие после выхода из камеры.

Четыре с половиной часа читали обвинительное заключение. Казенными, сухими выражениями были изложены преступления обвиняемых, указаны характер и степень виновности.