Пробуждение

Матросы располагались так, словно придется прожить здесь долго. Служба приучила их к частым переменам, и потому, попадая в экипаж, на корабль или в береговой форт, они привыкли чувствовать себя как дома. Но здесь… в ожидании… Это было удивительно, потому что каждый приговоренный знал: это последняя в жизни стоянка. Казалось бы, в эти часы человек полон мрачного раздумья, совершает необыкновенное. Так нет же: они были заняты самыми будничными делами.

Черноусый краснощекий красавец Иван Чарошников драил мелом медные пуговицы на бушлате. Подраив их до яркого блеска, заулыбался чему-то. Выражение лица его было задумчиво-сосредоточенное.

Дормидонт Нашиванкин пришивал к старой шинели хлястик. Он был тих и грустен. Раненой рукой придерживал шинель за полы, здоровой — держал иголку. Пришив хлястик, подергал его, пробуя прочность…

Иван Пушкин рассказывал собравшимся вокруг него о своей деревне. Худое, почерневшее от угольной пыли лицо матроса освещала задумчивая улыбка. Кожа на лбу собиралась в складки. Дмитрий Сивовал писал письмо. Он сидел в сторонке, один, с карандашом в руке, низко склонившись над листом бумаги. Временами он поднимал голову и подолгу смотрел в подволок. В глубине маленьких глаз была неутихающая душевная боль.

Глядя на маленького, тщедушного на вид матроса с карандашным огрызком в руке, я сердцем измерил благородство этих людей, почувствовал, что за их внешним спокойствием скрыты мучительная дума и жажда жизни. Жизнь у них уже отнята законом, но еще не убита солдатскими пулями. Люди в пропахших потом тельняшках, обросшие бородами, с немытыми лицами стали мне кровно родными. Я проникся сознанием правоты дела, за которое они должны умереть. Это было то, чего я не понимал прежде.

Наступила ночь, тревожная, темная, с воем ветра и шумом дождя над палубой. В трюме было слышно тяжелое дыхание людей, вздохи, короткие, устало обрывающиеся разговоры.

Оводов спал, широко разбросав руки, животом вниз, неловко уткнувшись лицом в локоть. Я лежал рядом с ним, но не спал — думал. Недалеко от меня устроились на ночь Пушкин, Золотухин и Сивовал. Вначале они молчали, каждый думая о своем. Разговор между ними завязался внезапно. Я вслушался.

— Вот какую шутку поднесли нам, — со злостью, сухо буркнул Золотухин.

— Ты о чем это, Леша? — сонно спросил Пушкин.

— Да все о том же, Иван. Не станет скоро нас на этом свете. Не станет, словно и не было нас… А главное, обидно: пройдет время — и никто даже знать не будет, за что мы боролись, кто судил, за что, где мы схоронены…

— Кому нужно — все разузнают, — послышался тихий, но уверенный голос Дмитрия Сивовала.

— Да. Умирать придется, Алексей. Хоть и очень тяжело, а придется, — задумчиво проговорил Пушкин.

— А нельзя ли убежать отсюда? — тихо спросил Золотухин.

Я поднял голову и увидел его. Золотухин сидел на корточках и всматривался в угол, наверх. Рыжие волосы его были взъерошены, глаза блестели, озираясь.

— Нет, не можно, Алексей, — с удивительным спокойствием ответил Пушкин. — Кругом вода, остров, да и… охраняют.

— А жалко жизни-то, — с трудом разжимая зубы, произнес Золотухин и лег.

— Кому же ее не жалко-то. Всякой твари умирать не хочется, — согласился Пушкин.

Я вспомнил: об этом они говорили на канонерской лодке «Маньчжур» в коридоре перед салоном. Но тогда не знали еще, что дни сочтены.

— Как назло, жизнь-то дразнит, когда у тебя ее отнимают, — разговорился Пушкин, — и кажется она такой хорошей, ну словно в первый раз увидел свет белый. Как вспомню свою деревню, домишко свой, семью — я сам новгородский, ты знаешь, — солнышко над крышей и тополь под окошком… Ну, словно кто-то внутри паклю смоляную жгет. Жарко становится. Бывало, пашешь: земля черная, хоть и не твоя — барская, а дух от нее идет веселый, солнце пригревает, пташки тебе напевают. И много-много света и прохлады вокруг. У-ух, тяжело, — шумно вздохнул Пушкин и замолчал.

Молчание длилось минуты две.

— А сколько раскидано и посеяно на свете божьем земной благодати, — заговорил он снова. — Пашни с хлебами, леса, реки — и все это одно к другому. Умно все придумано. Люди, пожалуй, не смогли бы этак придумать. Если бы не было бар да буржуев, как можно было хорошо жить…

— Можно было, конечно, — угрюмо буркнул Золотухин.

— Обидно, Леша, что потухнет для нас свет.

— Обидно, Иван… Меня еще ни одна девка не любила. И я даже не знаю, как это бывает.

— Д-да, — протяжно проговорил Пушкин.

— А у меня дома мама-старушка, и совсем одна, — просто сказал Сивовал. — Я у нее всегда был один.

Я смутно помнил мать, но от слов, сказанных матросом, защипало в горле. Я заворочался. Заметив это, они стали говорить шепотом.

«Как они страдают, — подумал я, — а посмотришь днем — ничего не увидишь».

Утром мне захотелось расспросить Нашиванкина о Вике. Но я не решался подойти к нему. Мучило сознание, что у меня впереди — жизнь, у него отнято все. Я думал, что завтрашний покойник живому не попутчик, и боялся, что разговор не получится.

Нашиванкин сам подошел ко мне. Сел рядом. Заговорил.

— Товарищ Надя умерла, — просто сказал он. Тяжело вздохнул.