Пробуждение

— Про это золото разное говорили: и что у партизан отобрали, и что нашли место, куда часть Золотого запаса Белоруссии была припрятана. Говорили, что это золото в начале войны увозили с другими ценностями из Минска. Одну машину разбомбили немцы. В спешке собрали, что могли, а тут — танки. Ну, эти, что сопровождали, не подбирали мелочь, основное бы схватить. Один ящик с золотом спрятал какой-то колхозник… Не знаю, как там они нашли у него, только того колхозника повесили под крышей собственного дома, а к золоту приставили своих, нас не подпускали…

— Прошу вас, дайте воды…

— Нельзя вам, Константин, думайте о чем-нибудь другом, — сказал пожилой мужчина, приподнимаясь на локте и роняя на пол газету.

— Вот мы и порешили их. Забрали золото и — в лес. Подумали о партизанах — за такое дело они могли бы и простить. Да не все этого хотели, боялись. Тронулись по лесу. Надеялись к вечеру выйти на аэродром — там у одного из наших знакомый немец летчик был. Думали, подговорим его захватить самолет и махнем в какую-нибудь дальнюю страну. Да не тут-то было — у самого аэродрома на партизана нарвались. И как мы не заметили его в кустах? Мальчишка, совсем пацаненок. «Стой, — кричит, — стрелять буду!» Ну, один из нас пальнул из пистолета и положил пацана. Бежать бросились. А следом — партизаны…

— Что вы там шепчетесь? — веселым голосом спросил бородач из своего угла. Видно, соскучился и теперь искал собеседников. Он держал у лица наушник и смотрел на Шульгина.

— Мы не шепчемся, — сказал Шульгин. — Просто разговариваем.

— Ладно, ваше дело. Тут все можно. Правильно я говорю?

— Правильно, — поторопился кивнуть Шульгин. Он видел желтое, заросшее короткой седой щетиной лицо Анатолия Дмитриевича и чувствовал, что становится жутко рядом с этим человеком. То ли в бреду, то ли, наоборот, в ясном сознании рассказывал он страшную историю своей жизни. Что-то похожее Шульгин видел в кинофильмах, но там все было в прошлом, а не наяву, лицом к лицу, как сейчас.

— Не обращай внимания, слушай. Мне уже ничего не страшно. Хватит, отбоялся… Все прочь… Прочь! — вскрикнул он. Лицо его сморщилось, будто он собирался плакать. — Столько выпало! И на одного… За что?

— Тише, Анатолий Дмитриевич, — попросил Шульгин. Он думал о том, что все, кто находились в палате, слышат Анатолия Дмитриевича. Он стыдился признания бывшего полицая, стыдился быть здесь, у постели убийцы…

— Ты иди, пацан, а то он устал от разговоров. Зайдешь в другой раз, когда ему полегчает, — сказал бородатый и кивнул на дверь.

— Я пойду, Анатолий Дмитриевич. Может, врача позвать?

— Мне уже никогда не полегчает. Останься, я не буду, — как ребенок, вдруг произнес Анатолий Дмитриевич. — Я тебе главного Не сказал. Никому не говорил, даже этим бандюгам, когда они пришли ко мне домой и чуть не убили. Это они тогда, помнишь, перед больницей?.. А если и тебе не сказать, то уж больше и некому… Бежали мы, бежали из последних сил. Золото на мне было, они сперва и держались рядом. А партизаны все ближе, ближе. Стрелять начали. Я видел, как одному нашему, кто первый бежал, разрывная пуля в затылок попала — почти весь череп снесло, так что он и остался там лежать. Тут кинулись от меня те двое в разные стороны — не до золота, когда земля под ногами горит. Кусты пошли, и, чувствую, потеряли меня и мои и партизаны. Опустился возле дуба — яму кинжалом выкопал — решил спрятать золото. А потом вернуться, если придет пора. Закопал и только отошел с километр, вижу, снова бегут. Не стреляют, живьем хотят взять. Хлопец я здоровый был, кинулся, как лось, так что не догнали…

— Пить, прошу, кто-нибудь воды…

— Удалось уйти… Пошатался после войны по городам. Фамилию, имя поменял. Потом переехал сюда, на работу определился и остался жить. Город большой, спрятаться легко… Лет двадцать даже думать не хотел о том, что в лесу оставил. И наконец решился. Поехал под Минск — там это было. Туристом оделся, пошатался по лесу, да не нашел того места. Мои ноги там будто деревянные от страха становились, каждый шаг с мукой делал.

Вернулся. Думал, следующий раз дольше пробуду, но и потом все так же. Несколько раз ездил, а ничего не выходило — с годами трусом сделался… Да и был трусом… Ты посиди, я передохну малость?

Глаза его, желтые, с покрасневшими белками, слезились и дрожали, будто просили пощады. Он словно бы завидовал своему молодому соседу, который, полуоткрыв пухлые губы, нервно слушал его признание.

— Потом нашел. Откопал. Даже достал, в руках держал. И, помню, тупость мной овладела — ни двигаться не хочется, ни думать. Потому что никакого права я на это золото не имел и не буду иметь. И даже если заберу его, оно не сделает меня ни на грамм свободнее, а только еще больше закрепостит и душу сильнее стиснет… Бросил обратно в яму и ушел.

— Зачем же было оставлять, если оно вам не принадлежит? — спросил Шульгин. — Нужно было привезти и…