Пробуждение

У нас никаких особенных событий. Несколько дней подряд температура воздуха не поднимается выше шести градусов. Сбор живицы закончился. Вчера утром вышла из дому и ахнула — вся трава посыпана крупной солью. Иней!

Петрушин потащил меня в лес посмотреть участок будущей бригады. Он перетасовал все рабочие участки, составил варианты маршрутов переходов на все случаи жизни и водил меня часов пять от дерева к дереву. То объяснялся в любви к какой-нибудь неприметной сосенке — оказывается, сосна рекордистка. На нее навешивают сразу три воронки. Но характер у нее капризный: усы нужно нарезать лишь под вечер, а брать живицу только ранним утром. То бранил сосну-толстушку, у которой весь режим наоборот. Попробуй разработать рациональный маршрут, чтобы учесть все капризы и в то же время не делать лишних пустых переходов.

Так я умаялась, что, когда мы наконец присели передохнуть, в глазах у меня рябило. Петрушин стал записывать в тетрадь. А я прислонилась к стволу осины, закрыла глаза. Дерево чуть-чуть покачивалось, поскрипывало, листья надо мной тоненько позванивали. Потом из далекой выси донеслись звонкие, гулкие клики. Запрокинула голову и сквозь темно-вишневые листья высоко-высоко увидела четкий пунктир.

— Журавли отлетают, — сказал Петрушин, не отрываясь от дневника.

Только тогда я заметила, как вокруг притих лес. Точно в ожидании листопада, у каждого деревца от ужаса сжалось сердце и застыла в жилах кровь. А листопад уже близок. Все вокруг желто-красно-черное. Особенно красива эта мозаика на склонах, где кроны, одна над другой, ярусами поднимаются до самой вершины.

Осень, а мне весело. Наш дом по вечерам превращается в клуб. То и дело заходит кто-нибудь с моего участка потолковать о делах. У каждого что-то находится: одному недосчитали, другому недовесили, третий по поводу отпуска, четвертый о жилье хлопочет. Петрушин по два раза в вечер заглядывает, сообщает новости: кого уговорил вступить в бригаду, кого нет. Представляешь, Даша отказалась! Значит, ее совсем не обижает, что Сидоровы на ней воду возят. Неужели нет у нее человеческого достоинства? На днях зайду к ней, посмотрю, как живет, поговорю.

Одно у меня огорчение: у Катьки в школе не ладится. Простейшие задачки, которые дома при мне щелкала как орешки, там не решает. Две двойки. Приходит из школы зареванная. Разбираю с ней эти самые задачки, молчит, смотрит на меня испуганными глазами и молчит. Мне самой реветь хочется. А Настасья Петровна весело успокаивает:

— Катька дура, вся в мать. Не переживай.

Встретила на улице учительницу, решила посоветоваться. Но она торопилась домой: муж болеет. Пригласила меня зайти вечерком. А мне неудобно к ним домой, ведь она жена нашего директора. Кажется, она намного его моложе. Издали казалась бесцветной. А вблизи рассмотрела — миловидная, просто прелесть. Беленькая, волосы пышные, пучком, и глаза синие, глубокие, грустные. И имя как мечта: Аэлита. Аэлита Сергеевна. Все же придется зайти.

Да, еще. Вчера случилось нечто странное. Перед ужином, входя к себе в комнату, успела заметить, как кто-то метнул через форточку письмо. Я к окну — во дворе никого. Конверт без штемпеля, без марки, без адреса. Написано на тетрадном листе в косую линейку фиолетовыми чернилами, аккуратно, без ошибок. Переписываю послание дословно, можешь повеселиться.

«Дорогая сестра! Пишут тебе возлюбившие тебя. Много было в твоей молодой жизни слез. А будет еще более. Крепись сердцем своим. Не ожесточайся. Помни поучение Апостола святаго: благословляйте гонителей ваших, благословляйте, а не проклинайте. В страдании уповай на братьев и сестер возлюбленных, ибо мы, многие, составляем одно тело во Христе. Знай, всякий час дня и ночи мы возле тебя. Письмо это никому не показывай, иначе будешь проклята и ввергнута в бездну, как дракон. Ибо кто не будет записан в книгу жизни, будет брошен в море огненное в своей второй смерти».

Я посмеялась и швырнула письмо на стол. Пошла к двери. И вдруг воротилась и, смеясь уже над собой, все-таки убрала письмо в чемодан. И хозяйке не рассказала. Путаное создание человек. И понимаю, что глупо, а тревожусь. Впрочем, ты же знаешь, я всегда боялась тринадцатого числа! Так что, пожалуйста, сожги это письмо.

3

Ты ошибаешься, Петрушин совсем не карьерист, не рвется в командиры, в диктаторы. Может быть, я плохо его описала. Он просто добрый и справедливый человек. Не веришь? Вот и Семен Корнеевич так же.

И совсем уж не ожидала, что тебя возмутит наша комплексная бригада. Никто никого не собирается ни угнетать, ни принуждать — дело добровольное. Ты пишешь, что, наоборот, человека нужно освободить от гнета коллектива. Что петрушинская доброта — это насилие над личностью. А настоящая доброта — это, значит, не мешать другому жить так, как тому хочется. Ну, а как быть с Дашей? И с теми, кто хочет мешать другим? Им тоже не мешать? Не умею ясно высказать, но меня все это ужасно волнует. Особенно Даша не идет из головы. Я ведь побывала у нее дома.