Пробуждение

Около четырех часов приехал генерал. Сняв китель и револьвер, он в одной голубой шелковой рубахе двинулся в сопровождении Курдюмова на плацдарм. К нашему удивлению, обстрел со стороны немцев прекратился. Замолкли и наши пушки. Генерал беспрепятственно прошел на плацдарм. Ни единого выстрела не было сделано по нему. То ли немцы выполнили свой план, то ли поражены были огромной фигурой с развевающейся на груди рыжей бородой, — так и осталось неизвестным. Вскоре к нам донесся звук ответа на приветствие. Мы догадались: генерал обходит окопы и здоровается с солдатами. Так же беспрепятственно он возвратился. Оказалось, что трехдюймовый снаряд разорвался на накате блиндажа командира девятой сотни. Взрывом раздробило часть наката, и расщепленное бревно вонзилось в голову прапорщика Граура, младшего офицера сотни. Он был убит мгновенно. Другая часть бревна вонзилась в ногу Карпову, тяжело ранив его. Когда генерал пришел на плацдарм, Карпов был уже перевязан. Было убито еще шесть солдат и один унтер-офицер, ранено семнадцать солдат. Ночью всех раненых и убитых вынесли. Третий батальон был сменен  первым. К общему удивлению, смена прошла спокойно и без потерь.

1 декабря 1916 года

Только что вернулся с разведки. Недоволен всем на свете. Во-первых, погодой: страшный ветер дует уже третий день. Во-вторых, захватили мы немца, а он оказался серьезно раненным и умер уже на нашей позиции. Смотрел я на него, молодого парня, почти мальчика, и остался равнодушен, как будто передо мной был не труп человека, еще полчаса назад полного кипучей жизни, надежд, желаний, мыслей, может быть с большим любящим сердцем, а манекен, одетый в форму немецкого солдата.

Как все надоело, как все пошло, мерзко и низко. Каждый день или сам рискуешь быть убитым или убиваешь других. А за что? Зачем? Для чего? Что мне сделал, например, этот убитый мальчишка-немец?

Нет! На этой неделе больше не пойду в разведку: с таким настроением и с такими мыслями нельзя идти на опасное предприятие. Пошлю Богдана или Федорова, хотя лучше Богдана: он холост, как и я, а у Федорова трое детей.

7 декабря

Сегодня я был назначен командующим[32] девятой сотней вместо Карпова. Я, значит, самый старший из младших офицеров полка. Признаюсь, особого удовольствия не испытал, да и в батальон к Желиховскому идти большой охоты нет. Правда, у него порядок, солдаты накормлены вовремя, хорошо одеты и обуты. Но он трус и великий держиморда: бьет наотмашь не кулаком, а ладонью, сшибая сразу двоих. Солдаты ненавидят его.

18 декабря

Командую девятой сотней. Народ в ней мне нравится — как солдаты, так и унтер-офицеры. Младшие офицеры — подпоручики Жуков и Трапезников. Жуков — сын владельца мыльного завода, табачной и кондитерской фабрик. Ему лет тридцать пять, он рыжий,  с бородкой «буланже», кадык выдается далеко вперед, голова вздернута. Похож на смирного верблюда, и голос у него такой же резкий, крикливый. Грубиян Филатов громогласно звал его Мыловаром. Другой — Трапезников — невысокий, плотный, тоже рыжий, с красным лицом и стеклянными глазами, рыжими, закрученными кверху усами a la Вильгельм II смахивал на немецкого ефрейтора или унтер-офицера. До призыва в армию служил приказчиком в магазине готового платья. Профессия наложила на него свой отпечаток. Он не говорил, как все люди, а выражался особым языком: «Чего изволите?» «Не извольте беспокоиться», «Покорнейше прошу», «Шикарно» и прочее. Меня коробил его язык.

Прожили вместе мы недолго. Жуков был назначен хозяином офицерского собрания. Он и раньше оказывал полку услуги и доставлял папашино мыло.

Трапезникова я невзлюбил сразу. Кроме своего отвратительного лакейского языка он имел и другие, нетерпимые, с моей точки зрения, недостатки. В обед и за ужином он выпивал порядочный стаканчик водки, кубических дюймов этак на пять-шесть вместимостью. И откуда только он доставал ее? Выпив, крякал, приговаривая: «Так-с! Шикарно», и прищелкивал языком. В это время мне хотелось сказать ему что-нибудь неприятное.

И главное — он занимался мордобоем. В первый день моего появления в сотне он раза четыре ткнул кулаком в лицо своего денщика, смиренного татарина, и называл его: «Эй ты, махмет, свиное ухо». Когда я вышел к сотне в первый день, Трапезников неплохо скомандовал. Но только начались занятия, я увидел, что он бьет по лицу солдата, бьет с остервенением, сперва правой, потом левой рукой, нанося быстрые, отрывистые удары. После я сообразил, что он хотел показать мне свое служебное рвение.

После обеда я сказал ему напрямик, что его способ воспитания солдата и разъяснения ему основ патриотизма, долга, присяги и прочего заслуживает не одобрения, а всяческого порицания и осуждения. Трапезников не понял.

— Чего изволите? — растерянно пробормотал он.