Пробуждение Рафаэля

Паоло не сдержался, ухмыльнулся, но тут же сделал серьёзный вид и ответил, намекая на шутку о романе Фабио с одной из статуй в герцогском дворце:

— А ты заглядываешься на терракотового херувимчика делла Роббиа? Или, может, на герцогову мраморную Мадонну, она очень хороша… хотя, я слышал, мрамор может быть холодноват в постели.

— Всё лучше, чем Донна, — не уступал Фабио. — La femme fatale,[77]

которая смотрит только на тех мужчин, что способны помочь ей сделать карьеру…

ЧУДО № 18 АНГЕЛЫ И АТОМЫ

Шарлотта забавлялась, пытаясь представить шахматный матч между учёным-химиком, заинтересованным в опровержении паранормальных явлений, и клерикальной ищейкой, нацеленной на поиск доказательства истинности чуда. Вообразить армию их пешек: молекул, с одной стороны, и ангелов — г с другой, видимых невооружённым глазом лишь по их действиям и противодействиям. Ангелы и молекулы двигались вперёд и назад на периферии сознания, а перед нею были граждане Урбино, которые прогуливались, разглядывали друг друга, покупали, целовались или здоровались за руку с друзьями, с кем виделись лишь час тому назад — и каждый вечер последние восемь столетий, — и присаживались за столик выпить напёрсток кофе, и шли дальше к следующему кафе, где пропускали аперитив, и снова дальше, под руку, — медленный и церемонный танец. Время от времени появлялись несколько рафаэлевых паломников с погашенными свечками, освежиться вином или кофе, прежде чем возобновить своё бдение. В этот год в моде были свободные бархатные жакеты, которые носили с обтягивающими леггинсами с арлекинским и пеислиевским рисунком цвета осенних фруктов, и эти нескончаемо мелькавшие перед ослеплёнными глазами Шарлотты ренессансные силуэты парней и девушек, мужчин и женщин казались придворными с фресок Гоццоли[78]

во флорентийском палаццо Медичи или красочными фигурами античной карусели. Наблюдая за четырьмя-пятью поколениями, шествующими небольшими группами, расходящимися и перемешивающимися, — в каждом овале лица проглядывают следы предыдущих лиц, — она спрашивала себя: как они, эти прекрасные мадонны с пухлыми младенцами на руках, видящие отражение собственной старости в матерях, бабках, прабабках, могут выносить ясную картину того, что их ждёт? Безупречная, с румянцем, как роза, оливковая кожа сперва теряет румянец, потом желтеет, трескается, сходит с костей. Восстановление невозможно, думала бездетная атеистка Шарлотта. Разве только в иной жизни. А как старшее поколение, перед глазами которого всегда стоит живой портрет Дориана Грея, отражая их собственную невозвратимую красоту? Однако люди продолжают есть, пить, ставить одну ногу впереди другой, производить одного младенца за другим в легкомысленной уверенности, что размножение pi есть ответ на проклятые вопросы. И возможно, они правы, возможно, чудо заключается в продолжении рода. Откуда ей знать? Редко она чувствовала себя более далёкой от побудительной причины, движущей миром, как здесь, в центре этого людского водоворота, кружащего и кружащего по строго определённым пьяццам и страдам неписаного маршрута passegiata расширяющейся спиралью, пока они, один за другим, не исчезали — кто пропустить стаканчик кампари, кто обедать, кто в небытие.

С той дневной стычки с Джеймсом беспокойство Донны ещё больше усилилось. Она позвонила одному итальянцу из съёмочной группы и узнала, что в сценарии произошли изменения, сама идея изменилась. «Джеймс работает над сюжетом о возникающем культе „Муты"», — объяснил итальянец. Значит, он снимает другой фильм, встревожилась Донна. Без неё! Даже ничего не сказав

ей! Новостной диктор — вот кто ему нужен, а не хорошенькое личико, которое попугайски повторяло бы текст его сценария, — и даже этого ему недостаточно. Ничего себе Большая Удача!

Увидев Паоло в кафе, она забыла, как отвергала его ухаживания, и послала ему такую ослепительную улыбку, что он вскочил на ноги, чем мгновенно вызвал хищное выражение на лицах всех соседних мужчин. Она не заметила Шарлотту, лёгкое привидение в бежевой полутьме, пока Паоло не выдвинул стул, приглашая Донну сесть рядом.

— Ой… привет, Шарлотта!

— Мы тут обсуждаем эпидемию подозрительных чудес, — сказал Паоло.

— И настоящих, конечно! — добавил Фабио. — Вероятность того, что та сумасшедшая немая женщина заговорит или её можно заставить заговорить.

Донна рада была поболтать о чем угодно, лишь бы поболтать.

— Да? Знаете об одной девочке? Она тоже не говорила, вообще — ну ни словечка, — пока ей не исполнилось восемь. Только писала, что хотела сказать, на грифельной доске, которую родители повесили ей на шею. И вдруг — бац! — Донна щёлкнула пальцами, — заговорила, когда никто не ожидал, правда заикалась.

— Это было кино, — сказала Флавия, — «Пианино».

— Нет, я вроде давно об этом слышала? От самой той девочки?