Идея насчет терция тоже с треском провалилась. Точнее сказать — взорвалась, вместе с комплексом по его добыче и переработке «ОАЗИС-1». Говорят, это был теракт, устроенный фанатиками, которые верили, что четвертая мировая начнется именно с этого места. А она началась и закончилась как всегда на Земле. Вот так неожиданность.
Никто не будет восстанавливать этот завод ближайшие лет сто, а тем более строить новый. Как бы ни был полезен терций в промышленности, после случившегося в Оазис больше не сунется ни одна живая душа. По крайней мере, пока не найдется новый способ свести к минимуму затраты на перелет. А пока что игра не стоит свеч, тем более в век всемирного кризиса.
Тем же, кто застрял здесь, остается работать на кислород, время от времени хватаясь за возможности вроде участия в каком-нибудь чемпионате. И как ни странно, самым популярным видом спорта в Оазисе стали гонки. Причем не столько на скорость, сколько на выносливость — так называемые ралли Меридиана, ради которых все плато обставили громадными железными дугами. Ведь нужно же как-то избавиться от сотни ржавеющих электрокаров, завезенных сюда каким-то старым коллекционером (прах которого давно развеян над Олимпом). А заодно — от сотни лишних ртов, день изо дня поглощающих кубы воздуха.
Валяюсь на кровати уже около четверти часа, думая, во что ввязался. Наконец, на синемаскопе загорается желтая кнопка, и стена начинает пестрить пикселями, как будто в комнату влетели красно-синие пчелы. Из колонок доносится голос, настолько искаженный помехами, что кажется, сигнал облетел вокруг Солнечной системы и вернулся обратно. Но все равно это лучшее, что я услышу за весь день, и никакие помехи не отнимут у меня этого ощущения. Это голос Мэй.
—
Как всегда весела и жизнерадостна, и мне хочется верить, что это правда. Однажды она позвонила после того, как попала в аварию на своем Тандерберде, в которой сломала бедро. И если бы не костыль в углу комнаты, по ее виду я бы и не понял, что что-то произошло. Оказалось, прядь волос (помню, тогда она еще красилась в рыжий) закрывала половину ее лица тоже не просто так — под ней Мэй пыталась прятать стесанный лоб и зашитую бровь. И ей почти это удалось, если бы не что-то, что я назвал бы ментальной связью. Уж в этом у нас с ней никогда не бывает помех.
Через некоторое время появляется картинка, и сквозь рябь различаю лицо Мэй. Серые глаза, высокие скулы, ямки у щек. Даже если бы весь сигнал растерялся в пустоте космического пространства, а до меня долетело всего три пикселя, я все равно распознал бы ее черты.
Мэй подходит к окну и открывает его. Замечаю, что в небе ни облачка, несмотря на то, что большую часть изображения перекрывает ливень помех.
—
Снова переводит камеру на себя и вздыхает, выходя из роли ведущей. По ее лицу понимаю: это дурачество навеяло ей такую же ностальгию, как и мне — когда она еще работала в телекомпании «Рэд Фокс», пока всех ведущих не заменили компьютерными моделями.
—
Что бы Мэй не говорила, она любит свою работу. Никто не зачитывается вещами вроде «Десять тысяч лексических ловушек», пересказывая потом каждый абзац с таким же энтузиазмом, как «Двадцать тысяч лье под водой». Здесь она на своем месте.
По улыбке замечаю: ей, как и мне, «Мун Лайтхаус» больше не кажется таким уж хорошим местом для посиделок. Космический интерьер не то, что хочешь видеть вокруг себя после возвращения из Оазиса. Наверное, Мэй ходит туда просто потому, что оно расположено близко к офису. А еще там относительно дешево.