Прочь из города

Кирсанов, поймав на себе этот его пронзительный взгляд, сам стал пристально смотреть ему навстречу, не отворачиваясь, но и всё так же не издавая ни единого слова.

— Ты знаешь, Дима, — Архипов сделал паузу. — Ты, наверное, знаешь, что немецкие женщины очень пострадали после войны. Старики их, дети и особенно — женщины. Скольких их там поубивали, когда гнали с Польши, Чехословакии, с Пруссии Восточной, где Калининград наш теперь, Кёнигсберг бывший. Почти два миллиона одних только погибших беженцев было. А сколько женщин этих — когда их гнали, да и тех, что в самой Германии жили, — безнаказанно били, грабили, унижали, насиловали. И наши солдаты, и американские, французские, польские, английские. Вот досталось-то им… по полной. Хлебнули, как говорится, горюшка… Жалко их? Солдатам тем, что по земле своей разорённой шли — нет, ни сколько! А нам — их внукам и правнукам уже жалко, конечно. Что ж у нас сердце из камня, что ли?.. А с другой стороны, если посмотреть, если подумать хорошенько? Ведь они же, эти женщины, они же жили там всё это время, пока вокруг них всё полыхало. Любили своих мужей, которые наши деревни в это же самое время жгли вместе с жителями или концлагеря охраняли, писали им трогательные письма на фронт, спали с ними, когда те были дома, рожали от них детей, отдавали их потом в гитлерюгенды, сами «хайль гитлер» до умопомрачения кричали, до хрипоты, до звёздочек в глазах. Батрачек, угнанных с нашей страны, плетьми били. На пикники ездили за город, сосиски с пивом под пластинки с песнями и маршами жрали. А за городом — ой! надо же… концлагерь с колючкой, где даже видно, как евреев и цыган, как русских военнопленных каждый день сотнями, тысячами в вагонах, как скот, привозят, разгружают, как голодом, холодом и непосильной работой морят, газом травят, а трупы потом жгут так, что пепел на головы их немецкие, бабьи отовсюду сыплется… А они после этого: «Мы же не знали, не ведали. За что же нас так?»… Их потом, немок-то, на экскурсии под конвоем в эти лагеря водили, носом, так сказать, в дерьмо всё это тыкали: вот, смотрите, сучки, что ваш Гитлер сделал, что ваши мужья, отцы и братья — его подручные — натворили, исполняя приказы его… Не знали они!.. Не верю! Знали и прекрасно всё понимали. Но признаться себе в этом боялись, пошевелиться просто, слово против сказать, выйти к магистрату, дорогу перекрыть танкам и колоннам боялись, эшелонам смерти с узниками. Почему? Да потому что сосиски… потому что пиво… Ведь он, Гитлер, тоже не с крематориев начинал. Он же тем Гитлером, которым мы его знаем, этим чудовищем, не сразу стал. Сначала автобаны, заводы, работу, твёрдую марку дал людям. Людям, прошедшим войну, послевоенную разруху и гиперинфляцию, и версальское унижение тоже прошедшим. Он ведь Германию «с колен поднял» и «снова сделал великой». И они приветствовали его и всё это. Зигами приветствовали, хайлями и всем сердцем своим: спаситель, благодетель, отец родной, фюрер… А заодно приветствовали и то, как пёстрое разнообразие и многоголосье в Рейхстаге сменилось на серое единообразие и единомыслие, голосующее по команде всегда только «за». А потом и «хрустальную ночь» приветствовали, и избиения, похищения, а потом и аресты всех несогласных. А это тысячи арестов, десятки тысяч, сотни… Ну, а потом уже и аншлюс Австрии на всенародном референдуме все, как один, разумеется, поддержали. А потом и аннексию Судетской области в едином порыве приняли: как же, там же наши немцы живут, а их там, у! эти проклятые, как их там… чехи! обижают… нехорошо! Ну, а потом — ты и всё сам хорошо должен помнить, что потом было. И вся Чехия под него легла, и Польша, и Бельгия с Голландией, и могучая Франция, и хладнокровная Норвегия, и гордая и храбрая Югославия — и всё под громогласное «ура», под всеобщий «одобрямс», под чепчики в воздухе, под хайль, хайль, хайль… А газовые камеры за нашей околицей, — Архипов зацокал языком, — ой, мы же не знали… ай-ай-ай.

Кирсанов смотрел на него, и действительно не знал, чем и как тому возразить. Горькая архиповская правда била его по ушам, вязала ему язык, цепко держала по рукам и ногам. Горькая и от того такая обидная. И в эту минуту он почувствовал себя беззащитной немецкой женщиной, к которой в дверь ломится целая ватага чужих солдат. Брр! — Кирсанов весь поёжился от мысли, что его могло ожидать.

Машинально попытался возразить:

— Ну, ты сравнил… Гитлер и эти, наши… Причем здесь… концлагеря-то?