Проданная чернокнижнику

— Она сняла кольцо, — глухо напомнил Самаэль. — Ее дар, лишенный удавки, вырвался на волю. Ярость и ненависть похожи… Причем настолько, что отличить их проявления в высшей точке почти невозможно. Уверен, некоторые гончие успели закрыть лица масками — все же их учат, как сражаться с сестринскими дарами. Они-то наверняка и спустили завесу пламени в стремлении уничтожить носителя. А теперь скачут обратно сообщить Тайдариусу, что приказ выполнен. Носитель мертв, чернокнижник, сожженный проклятием, тоже…

Я опустилась рядом. Прижалась лбом к плечу Самаэля и мысленно потянулась навстречу, открываясь его боли. Я разделяла ее, понимала… и вместе с тем не могла перестать чувствовать облегчение. Постыдное, эгоистичное, заставляющее презирать саму себя. Но слишком сильное, чтобы отмахнуться.

Айрис умерла. Вместе с ней умерли мы с Самаэлем. По крайней мере, для Тайдариуса и его людей. В Эйхаре больше нет чернокнижника, и нет носителя запрещенного дара. Теперь мы можем скрыться. Сбежать в любой край, начать все заново.

Ветер задувал в выбитые окна, подхватывал пепел и, будто прах, разносил его по округе. Серые хлопья оседали на траве, на наших плечах, одеждах. На телах погибших. А потом внезапно, словно решив почтить их память, ветер смолк. Стало тихо. Пугающе тихо. Казалось, можно даже различить звук, с которым пепел касается земли, частый стук наших сердец или шум нашего дыхания.

Тишина зазвенела — высоко, тонко, как натянутая до предела струна. Когда она лопнула, над поместьем разнесся крик. Не мой, и не Самаэля. Чужой, незнакомый, полный раздирающего душу отчаяния.

Ленты тьмы взметнулись. Шипастыми лозами проскользили по земле, вильнули за угол. Вернулись спустя всего мгновение и преданно замерли у ног Самаэля.

Я подняла на него взгляд и внутренне содрогнулась, увидев плотно стиснутые челюсти.

— Что там?

— Сейчас сама узнаешь. Пошли.

Дальнюю часть поместья огонь почти не тронул, даже не очернил стены сажей. Только ветер нанес пепла. Но немного, будто тоже не посмел нарушить покой этого участка теневой земли.

Там, у одной из рабочих построек, сидел старик. Сгорбившийся, бледный, прижимающий к себе перемазанное кровью тело. Качал его, словно ребенка, целовал в растрепанные волосы и все шептал: «Я не хотел». Снова и снова, и снова.

Налетевший порыв ветра ударил старика пощечиной. Оборвал на полуслове и заставил посмотреть вверх — на меня.

Узнавание случилось в секунду.

— Лаур…

— Эвелин, — сухие губы дрогнули. — Эвелин, помоги мне. Я не хотел его обижать, ты ведь знаешь. Знаешь ведь, правда?

Лаур ослабил хватку, давая мне увидеть лицо Товера, которого прижимал к себе так отчаянно.

Названный брат. Жестокий мальчишка, превративший мое детство в кошмар. Подлый мужчина, не погнушавшийся напасть на меня в лесу вместе с дружками.

Тот, кого я когда-то боялась…

Он смотрел в темнеющее небо стеклянным взглядом. Левый висок, шея и даже грудь были перепачканы в крови. Русые волосы потемнели и липли к лицу. Губы замерли искривленными — то ли в последнем крике, то ли в зверином оскале наведенной ярости.

— Эвелин, помоги мне. Нужно промыть и перевязать его раны. Эвелин! Ну же! Не стой столбом! — прикрикнул Лаур. Но слабо, будто больной, горящий в красной лихорадке. Совсем не так, как он кричал на меня прежде. — Твоему брату плохо, Эвелин! Нужно помочь.

— Он умер, Лаур.

Мужчина дернулся. Снова крепко прижал к себе тело сына и упрямо мотнул головой, белой как лунь. Я невольно задержалась на ней взглядом. Она ведь была чернее сажи в день, когда Лаур меня продал.

— Нет, он очнется… Вот-вот очнется… Нужно только подождать. Он очнется…

Я повернулась к Самаэлю.

— Что с ним?

— Безумие. Ярость выжгла ему разум. Ярость и осознание содеянного.

Будто поняв, о чем мы говорим, Лаур заскулил. Стянул пальцами грязную рубаху на спине Товера и вновь принялся укачивать его, как ребенка.

— Убить его?

— Не надо, — я мягко накрыла руку Самаэля, останавливая готовые сорваться ленты силы. — Пусть живет. Он достаточно наказал себя. Товер был его гордостью, его надеждой и опорой.

— Товер? — Лаур встрепенулся. — Он уже вернулся? — Отбросив тело сына, Лаур встал и принялся оглядываться. — Где он? Где? Эвелин, паршивка! Ты снова раздразнила моего мальчика? Куда он ушел? Товер! Товер!

Я не выдержала — отвернулась и спрятала лицо на груди Самаэля. Почувствовала его движение, тягучую волну тьмы, метнувшуюся от нас к Лауру. Услышала глухой удар, с которым тот упал наземь.

— Он забудет нас? — спросила, не поднимая взгляда.

— Конечно. Но убийство сына будет помнить. И все совершенные ранее тоже.

Я согласно кивнула. Ощутила укол совести, но упрямо мотнула головой.

— Он заслужил. За все жизни, что оборвал. За всех, кто по его вине лишился близких. За ложь, в которой растил меня. Он заслужил, — повторила тихо.