Проданные годы [Роман в новеллах]

— Э, матушка! — хохотал Повилёкас. — Какой тебе еще камешек! Подымай ногу по самую рассоху — достанешь до настила!

Бабы, отплевываясь, шлепали дальше. Повилёкас опять шел к горну, брался за клещи, брался за молот.

— Дуй, — беззлобно толкал меня в спину. — Просохнут дороги — Комарас бричку отберет, на что я буду глядеть? Надо кончать.

Новая бричка была еще без колес, но, поставленная на колоды, уже сравнялась вышиной с бричкой Комараса. И с каждым днем все больше походила на Комарасову. Только кузов ее был все еще не окрашен, весь захватан пальцами в саже, во многих местах опален, когда прилаживали оковку. И чем больше она становилась похожей на бричку Комараса, тем чаще приходил в кузню Подерис. Придет и смотрит. И не столько на бричку, сколько на Повилёкаса, будто ждет чего, будто что-то ему нужно. Постоит и опять уйдет, не сказав ни слова, завертывает к избе. А в избе садится в ногах у старика Дирды, не спеша набивает трубку и заводит разговор. Старший его сын, мол, будет ксендзом, сейчас учится в Каунасе, а младший в Паневежисе, в гимназии; этот ксендзом не будет, но мальчишка смекалистый. Вот и теперь отписал в письме, что земля не стоит на месте, а вертится, и от этого бывает день и бывает ночь…

Старик Дирда хихикает злым, хриплым смехом:

— Болтай, болтай! Если бы земля вертелась, то и моя изба другим концом повернулась бы. А почему же не повертывается?

— И еще отписал, — продолжает Подерис, не отвечая на хитроумный вопрос старика, — что теперь выдумали такую дудочку. Станет человек на берегу моря, поднесет дудочку ко рту и говорит, а другой стоит на другом берегу моря и все слышит. Ни тебе столбов, ни проволоки, голос сам идет через море, стоит поднести ко рту дудочку.

— Коли уж поднес, так продуди, много ли за бричку даешь?

— Как тут сказать… — переходит Подерис от чудес к делу. — Бричку, видишь, Повилёкас ладит, Повилёкасово и имущество, неизвестно, что он скажет…

— А Повилёкас — чей?

Подерис долго молчит, чмокает трубкой, наконец произносит:

— А старшего, говорю, в ксендзы готовлю.

— Дуди, дуди…

— Младший, может, агрономом будет, а может, и полным профессором. В Каунасе теперь много профессоров требуется, и платят им больно хорошо. Говорят, университет такой открыли, профессора требуются…

— Кому профессора, а тебе — бричка. Ты дуди, сколько даешь, не верти хвостом.

Подерис поднимается с места, одергивает полы кожуха.

— Не отдам я тебе свою Уршулите!

И поворачивает к двери.

— Нужна мне твоя Уршулите, как и ты сам. Сядь, куда спешишь? Насчет Уршулите с Повилёкасом будешь говорить.

— Вот ты и проговорился. Если Повилёкасу нужна Уршулите, то и тебе она нужна.

— А ты сядь. Я опять тебя спрашиваю: Повилёкас — чей?

Подерис некоторое время мнется у двери, набивает себе цену, потом опять садится. И опять они начинают все сызнова.

Так повторяется много раз. И когда мы с Повилёкасом приходили в избу к завтраку или обеду, старик Дирда тут же наседал на сына:

— Так, говоришь, за сколько отдашь бричку Подерису?

— За два белых, а третий — как снег.

— Так, говоришь, не продашь? — опять нудил старик.

— Не продам.

— А если я честью попрошу, а?

Повилёкас не знал, что отвечать, а старик жмурился, глядел насмешливо и опять:

— А я очень даже умею честью просить.

Однажды он вывел из терпения Повилёкаса. Подошел сын к кровати, поцеловал отцу руку и молча остановился.

— Ну? — заметно забеспокоился старик.

— Отец, хочу хоть раз с тобою как с человеком поговорить.

— Ну-ну?

— Не могу я продать бричку, отец. Не на продажу делал.

— Когда не можешь, никто тебя и не неволит. Я сам продам. И деньги сам возьму, тебе не зазорно будет.

— Не смейся, отец. Ты разве не слыхал, что в Каунасе устраивают выставку? Я повезу, покажу людям, пусть узнают, что я могу… И чем черт не шутит? Может, и совсем хорошо выйдет… Слышишь, отец?

— Хе-хе-хе, — захихикал старик. — На выставку, говоришь?

— Не смейся, отец.

— Так, может, и с Уршулите? Усядетесь в бричку и покатите вдвоем на выставку?

Хлопнув дверью, Повилёкас вышел. Нашел я его в кузне. Стоял, опершись на рукоять большого молота, угрюмый как никогда, даже будто и чумазей. Лишь подбородок у него чуть вздрагивал. Казалось, вот-вот заплачет.

— Повилюк…

— Чего еще тебе? — крикнул он. Черпнул лопаткой угля, ссыпал в горн. — Дуй, чтобы тебя все черти взяли!

Через некоторое время в кузню вошел Казимерас. Закашлялся от дыма, огляделся, помолчал.

— Зря ты с отцом так.

— А ты как хочешь? Ноги ему еще целовать?

— Зря, говорю, — спокойно продолжал Казимерас. — Много ли старику деньков осталось? Кончается…

— Еще тебя переживет.

— Кончается, говорю. Или ты не видишь? Потому буйствует, прицепляется ко всему на свете. Перед смертью все старики сварливые. Потерпи, а потом как захочешь, так и сделаешь, твоя будет воля.

— Откуда мне брать это терпение? Может, ты взаймы дашь?

— Ты не один. Глянь, и Юозёкас молчит, ждет. А ему разве слаще?

— Не дай бог, чтобы Юозёкас заговорил. Все черти будут смеяться, когда заговорит.